Сердце распирает грудную клетку: я разделся перед её глазами нарочно, не оставил на себе ничего из того, что способно скрыть наготу и греховность моего тела. Если до души не достучаться, может быть, она хотя бы так вспомнит меня? Ведь реагирует же на мою боль?
Но она безразлична. Её руки, нежные и медлительные, моют меня, делают то, о чём я попросил, и ничего более. Смыв ладонями пену с моего тела, Ева укрывает меня тремя полотенцами и спрашивает, нужна ли мне помощь, чтобы пересесть в коляску.
Я злюсь от того, что мой замысел не удался, и совершаю позорный выпад:
— Почему не спросила, нужна ли мне помощь, чтобы перелезть из неё сюда, в ванну?
И получаю под дых:
— Прости, пожалуйста, я не подумала… Я… я виновата! Мне очень жаль… Знаю, что тебе тяжело, и всё время забываю, что должна помогать…
Я закрываю лицо руками — мне стыдно. До щемящих слёз. До кома, сдавившего горло и грудную клетку.
И Ева «помогает» мне пересесть, больше мешая, конечно, и не заметив, как обычно, что я опираюсь на свои «мёртвые» ноги.
Я совершаю ошибки. Тактические и методические:
— Ева, — спрашиваю мягко, негромко, аккуратно, — где твоё кольцо?
— Какое?
Она будто спит и бредит во сне, а я пытаюсь стучать в её сон реальностью:
— Моё кольцо…
Просто хочу понять, определить для себя некоторые базовые вещи: кольцо — символ обещания, которое я не сдержал, и мне нужно знать, как глубоко проросла в её душу обида.
И лучше б у меня отсох язык, а вместе с ним и беспутный мозг. Что видят мои глаза, сердце не способно выдержать: Ева почти задыхается, хватает ртом воздух, сдавливая одной рукой собственное горло, а второй, добела сомкнутой в кулак, сжимает свою футболку в одном очень важном месте — на груди. Как раз там, где находится её… наша татуировка — знак наших чувств и взаимных обещаний. В её глазах слёзы и боль, я пытаюсь обнять, отрывая руку, которой она себя душит, но силы в ней неимоверные. Какие-то не женские, ненормальные. В следующую секунду она срывается и летит наверх, захлопнув дверь, дав мне понять щелчком замка́, что вход воспрещён. Я пытаюсь стучать, кричать, угрожать, потому что с ужасом осознаю, на какие шаги способна Ева. Обещаю выломать дверь, но, в итоге, нахожу более разумный, хоть и уже изрядно забытый за все годы способ — спрыгиваю с балкона своей бывшей мансарды на террасу Евиной комнаты. Она лежит на своей постели, скрючившись, сжавшись в нечто, напоминающее человеческий эмбрион, и тихонько воет, зарывшись лицом в плед. Я понимаю, что обязан оставить её в покое, но уйти боюсь, а потому почти всю ночь мокну на террасе, прижавшись спиной к стене и скрутившись от холода в эмбрион, похожий на Евин.