Как бы ни вжимал ладони в глаза, ни сдавливал череп пальцами, перед глазами картины: ОДНА, она всё время одна и внутри неё мой ребёнок. Я вижу мир её глазами, и в нём — только страх. Она ведь думала, что её ребёнок зачат от брата-близнеца. Ева, дерзкая и смелая на вид, но, на самом деле, бесконечно уязвимая и беззащитная, приняла решение в одиночку.
Шесть месяцев… Шесть месяцев… Шесть.
Я видел, что происходило с Мел в первые триместры — она лежала пластом, не выходя из спальни — её рвало, и мне пришлось нанять медсестру, чтобы за ней было кому ухаживать в моё отсутствие. И в это же самое время Ева жила в каморке в Восточном Ванкувере, в районе для наркоманов и велфэрщиков, работала за минималку, обслуживая в баре жлобов, и в одиночку возвращалась по грязным улицам, кишащим маргиналами и бомжами.
Я видел, что происходило с Мел в первые триместры — она лежала пластом, не выходя из спальни — её рвало, и мне пришлось нанять медсестру, чтобы за ней было кому ухаживать в моё отсутствие. И в это же самое время Ева жила в каморке в Восточном Ванкувере, в районе для наркоманов и велфэрщиков, работала за минималку, обслуживая в баре жлобов, и в одиночку возвращалась по грязным улицам, кишащим маргиналами и бомжами.
Господи…Она носила моего ребёнка. Моего, как она, вероятно, считала, очень больного ребёнка. И Ева сознательно приняла решение, несмотря ни на что дать ему жизнь. Не решилась убить, потому что чувствовала, что его нельзя убивать!
Ева… Ева… Ева…
Я сейчас сам свихнусь, Ева.
«Прости меня, если сможешь!» — мысленно прошу её, убрав от лица руки. Я вкладываю в эту просьбу всё, чем живу и дышу сам и посылаю её в Космос — пусть она наберёт достаточно энергии и вернётся сюда, на Землю, к моей Еве. Пусть даст ей сил на всё: бороться за жизнь, за себя, за своё будущее, отпустить обиды, нанесённые нами, людьми: отцом с матерью, моей бывшей женой, тысячами встреченных на её пути безразличных незнакомцев и, наконец, самые главные — те, что принёс ей я. Я обидел сильнее всех: отказался от неё. Эгоистично сосредоточенный на благополучии своей жизни, я бросил её в одиночестве и сделал это в тот момент, когда больше всего был ей нужен.
Смотрю, неотрывно смотрю на её измученное тело и понимаю: его страдания ничто в сравнении с тем, насколько истерзана её душа.
Видеть её больно. Физически больно.
Я не знал и знал. Чувствовал. Нет во мне ни человечности, ни жертвенности, ни безотказной доброты и участия — я просто замаливал грехи. Каким-то образом понимал, что они есть, но только теперь выяснил, какие. Пазл сложился, мне ясно, по какой причине она молчала: берегла меня. Тянула этот груз в одиночку. Столько, мать Вашу, лет!