— Ева… Родители разбились.
— Разбились?
— Да. Насмерть. Оба. Сегодня ночью на хайвее. Отец не справился с управлением или… я не знаю. В них врезался грузовик. Мы с Мел сейчас в морге, на опознании. Я не хотел тебе звонить, пока сам не увижу.
— Боже, Дамиен!
— Да, Ева…
Боль душит. Тоска. Осознание необратимости этого фрагмента жизни.
Это были мои отец и мать. Что бы я ни думала о них, как бы ни ругала, как бы упорно ни хранила обиды — сегодня ночью перестала существовать моя семья, самые близкие люди. Только встретившись со смертью, по-настоящему понимаешь, как, на самом деле, дорог был человек. Память рисует лица, встречи, события, улыбки, глаза, слёзы. Обиды, претензии, злость — рассыпаются в пыль.
Дамиен кладёт трубку, а в моих ушах ещё долго отзывается эхом нежный голос Мелании: «Я с тобой, любимый, я с тобой. Я всегда с тобой».
Одиночество — часть меня, одиночество — моя одежда, особая форма существования моей души. И никогда ещё в жизни я не ощущала его так остро — каждым своим атомом.
Ванкувер решил проводить странную в своих жизненных выборах и решениях пару хорошей погодой — солнце разъедает воспалённые глаза.
Дамиен спрятал их под брендовыми тёмными очками. Дорогие стёкла скрывают обломки его души: губы сжаты и искривлены судорогой, выдавая то, что он так пытается скрыть — слёзы. Он несмотря ни на что любил их, простил, как того требует Библия или там Ветхий Завет. Хоть и нечаянно проклял, бросив своё душераздирающее «НЕНАВИЖУ».
А я не плачу. И это хорошо и плохо одновременно — меня снова и, впрочем, как всегда, будут осуждать: безразличие на двойных похоронах отца и матери, что может быть чудовищнее? Я даже знаю, как именно меня станут называть, обвиняя в безбожии и чёрствости, предвкушаю хруст своих косточек от усердного перебирания родственниками. Да что там, такой экземпляр, как я, способен вызвать негодование и осуждение даже у мужчин: именно его я читаю, совершенно не удивляясь, в их раздражённых осуждающих взглядах.
Я не оплакиваю родителей, уважаемых членов общества, которые, по случаю, дали мне жизнь. Этих людей почти не было в моей жизни. Они поблёскивали иногда, как рыболовецкая блесна, напоминая о своём существовании и дразня потенциальной возможностью, но фактически у меня их никогда не было. Самое большее, что я видела — это любовь совершенно постороннего, как выяснилось, человека и доброту его матери. Этот нонсенс — самое забавное и болезненное в моей жизни: я никогда не была нужна близким, но оказалась интересна чужим.
Дамиен — исключение, но он предал, связав свою жизнь с единственным человеком, которого я никогда не смогу принять. И это взаимно. Мелания в жизни брата — это тонкий и мудрый приём по моему полному устранению.