Безмозглая нянька заперла меня в детской. Где Дамиен нашёл это тупое создание? Между безопасностью ребёнка и поимкой вора она выбрала второе? В какой степени кретинизма нужно находиться, чтобы такое сотворить?
Полиция приезжает через двадцать минут. За этот срок малыш мог погибнуть от рук маньяка двадцать раз. Бред. Просто бред в головах у этих людей.
Я узнаю, что такое ледяной металл на запястьях. Узнаю, как унизительно, когда тебя «бережно» тычут лбом в стену и так же «бережно» шарят по твоему телу.
Две ночи в камере кажутся мне чистилищем. Я не ем то, что мне приносят, потому что тошнота, кажется, забила горло навечно. У меня есть только одно желание: чтобы всё, что бы это ни было, поскорее закончилось.
На третьи сутки я вижу Дамиена. Именно вижу: судя по выражению его лица и манере открывать рот, он орёт на меня. Он в бешенстве. Но проблема в том, что я его не слышу. Я вообще ничего не слышу, да и вижу с трудом. Я ничего не чувствую.
Дамиен
Она не отвечает. Ни на один из вопросов, которые я только что проорал в её лицо. Оно странное. Серое и будто неживое. Любой нормальный человек, даже виртуозно владеющий собой, хоть как-нибудь, но отреагировал бы на крики. На упрёки. Да хотя бы элементарно на режущие слух звуки! Я ведь в ярости. И слова мои — не слова: я оскорблял её, назвал впервые в жизни дурой… Идиоткой ещё… Хотя не впервые, в детстве называл, и не только так, но потом — нет. Не было такого. Больше не было.
Я смотрю на её безмолвное лицо, она не реагирует. И только теперь замечаю, что передо мной не Ева, а только её тень. Она не похожа на себя — настолько худой не была даже в детстве.
У неё острижены волосы. Я только однажды видел Еву с короткими, и то, лишь издалека. Но на этот раз они выглядят так, будто едва-едва отрасли после бритья наголо…
Я не понимаю, почему не рассмотрел всего этого раньше, минуту или две назад?
В том месте, где раньше была талия, куда в юности я так любил класть свои руки, теперь ничего нет. Это не человеческий живот, нет… это нечто кукольное, неживое.
Запястья… Они ведь никогда не были тонкими! В Евиных руках не наблюдалось изящества, они были просто руками, и я любил их, но теперь… они даже не узкие, они — кости, покрытые настолько уязвимой кожей, что, кажется, коснись, и она порвётся.
Господи… и я не видел всего этого каких-то пару минут назад, куда я смотрел? И чем?! Что с моим зрением???
У меня жжёт в груди. Саднит так, что рука самопроизвольно поднимается, чтобы прижаться к этому месту.
— Ева…
Она словно не слышит.