— Я отец, это мой долг — укрыть своего ребёнка.
Да, мир неприветлив, когда впервые нас встречает: слепит ярким светом, обжигает холодом, пугает неизвестностью.
Немиа пришла в него без страха, потому что сразу после рождения была обёрнута руками своего отца в его надёжность, силу, уверенность и розовое одеяльце из перламутровой коробки.
Слёзы душат меня, стекают по щекам горячими ручьями, и я не понимаю, как этот порядком выстиранный, поношенный клочок ткани тут оказался? Кай спрятал его здесь? В ящике со своим бельём, который я ни разу в своей жизни не открывала?
Годы напролёт я болела своим горем. Рвалась на дно, но руки мужа держали слишком крепко, чтобы у меня имелся хоть малейший шанс добиться своего. И ни разу, ни в один из этих тысяч грёбаных чёрных и серых дней «после», я не задалась вопросом: а как ему? Что с ним происходит? Что он чувствует?
Кай ходил за мной по пятам, прятал лезвия, кухонные ножи, стеклянную посуду, опасные лекарства, наглухо задраивал окна, таскал моё коматозное тело по врачам и ни на секунду не оставлял одну, потому что боялся. Боялся, что я повторю свою попытку сбежать.
Иногда я спрашивала себя: зачем он так вцепился? Держит зачем? Ведь мой уход сделает его жизнь настолько проще и легче, светлее, в ней появится место и время для радости, живых событий, так почему же не отпустить меня?
Почему?
Я слышала, как он молится, просит Бога дать мне сил, хотя в юности говорил, что не верит. В то самое тёмное в нашей жизни время Кай готов был поверить, кажется, во что угодно, лишь бы оно хоть как-то нам помогло.
Он продал наш дом у залива, который строил едва ли не сам, продумывая и проговаривая с архитектором каждую мельчайшую деталь нашего будущего гнезда, и купил квартиру, заявив, что «в тех стенах слишком много воспоминаний». Однако пьяный Олсон однажды проговорился об истинной причине: Кай боялся залива, он пугал его своей близостью и потенциальной для меня доступностью, лёгкостью претворения в жизнь моих намерений. Он боялся не успеть.
И в этих его хлопотах от меня ускользнуло нечто важное, то, что когда-то толкнуло его сгоряча обвинить меня — собственное глубинное горе о потере своего ребёнка, единственного из возможных.
Вот они, его чувства, спрятаны в розовой перламутровой коробке — нерастраченная отцовская любовь и потребность заботиться, защищать, оберегать.
Вечность я сижу на голом холодном полу нашей гардеробной, опустив голову в ладони, не в силах двигаться, даже шевельнуться.
Мир слишком сложен для меня, чтобы разобраться, когда он добр ко мне и когда зол, что в нём правильно, а что нет, но сердце, моё порядком потрёпанное жизнью сердце стонет «останься!»