Извозчик лихо перемахнул мост через Москву-реку, и пролетка загрохотала колесами по булыжной мостовой Замоскворечья.
Он обернулся:
– Куды править дальше, барин?
– Езжай до Куманинского подворья. Там останови, да жди, покуда я не вернусь.
Извозчик остановил пролетку, где приказали. Профессор сошел на мостовую и, пройдя несколько домов, спросил бегущего через улицу мальчика:
– Где здесь дом титулярной советницы Головкиной?
– Меблирашки? – мальчишка махнул рукой: – А вот, идите прямо по Большой Ордынке, и через три дома тотчас направо. В том проулке и будет ее дом. Серый, скучный, в два этажа…
Самаров бросил мальчику монетку и зашагал в указанном направлении. Дойдя до угла, свернул в грязный проулок и сразу увидел дом с подворотней, которую мел дворник.
Сунув ему целковый, Иван Петрович спросил:
– Этот дом Головкиной?
– Теперича здесь комнаты сдаются. Желаете снять?
– Нет, не теперь. Входила ли сюда недавно молодая особа в темно-синем двубортном пальто и черной шляпе?
– А бог их знает! – ответил дворник и провел метлой по булыжникам.
Профессор протянул другой целковый:
– Потрудись, голубчик, припомнить.
Тот взял рубль и неохотно кивнул:
– С полчаса назад прибежала одна такая. А до нее молодчик пришел.
На лице Самарова заходили желваки. Он опустил глаза и тихо спросил:
– В каком они номере?
– Я, барин, скажу, а вы пойдете, да все там и разнесете. – Дворник приставил метлу к воротам, сдвинул шапку и почесал затылок. – А еще хуже, убьете кого. Куды мне тады бежать? Уж лучше вы обождите в сторонке, а как выйдут на улицу, тады и убивайте, если будет угодно.
Его слова дошли до воспаленного разума Самарова. Он пересек проулок и спрятался в соседней подворотне, откуда был виден подъезд дома Головкиной. В тот момент у профессора еще теплилась надежда, что из меблированных комнат выйдет другая женщина, а вовсе не его жена Анна Сергеевна.
Однако спустя полчаса его надежда и сама семейная жизнь были разрушены. Из подъезда дома Головкиной выскользнула Анна Сергеевна, огляделась, свернула за угол и зацокала каблучками по брусчатке Большой Ордынки.
Не выдавая себя, Самаров проводил ее взглядом, вышел на мостовую и со всей мощью, на которую был способен, хлестнул тростью по фонарному столбу. Трость погнулась, и на ней появилась рваная вмятина. Такая же, только глубже, осталась на истерзанном сердце Ивана Петровича.
Следующее явление этой постыдной «пьесы» углубило рану в сердце профессора. Из дома Головкиной вышел молодой человек, в котором Иван Петрович узнал своего племянника.
Второй обман оказался больнее первого: его предала не только жена, но и единокровный племянник.