Сломленный событиями ночи, Шипилов утратил выдержку. И закричал в лицо начальству:
— Затем нас стали душить, как щенят! И все в тишине, в тишине, в тишине! А потом ударил и пулемет!
— Прекратить истерику, вы, гнилой тряпка! — Ожесточаясь и бледнея, полковник стал коверкать русские слова.
— Я пытался собрать людей… остатки… поднять их. — Казалось, что вспышка Шипилова сменилась полным безразличием, теперь он просто перечислял события. — В ту минуту, господин полковник, я и увидел Мартынова.
— Ночи нынче темные. Вы не ошиблись?
Сотник устало провел по лицу ладонью. Глянул на собеседника и отрицательно покачал головой.
Было о чем подумать полковнику Айвазяну. Он и секунды не сомневался в том, что Шипилов сказал правду. Неясным оставалось, как все-таки Мартынов мог пронюхать о готовящейся операции? Знали о ней немногие, вряд ли кто-нибудь сболтнул лишнее. Так ли это?.. Прежде всего — неторопливость и беспристрастие.
Полковник положил перед собой лист белой бумаги. Бумага была отличная, довоенная — Айвазян не привык писать на чем попало. Настоящий штабист всегда должен оставаться на высоте, как, впрочем, и любой уважающий себя кадровый военный. Мятая одежда, погоны, нарисованные карандашом, и прочие «вольности» были чужды полковнику даже в подобных условиях. Другие, в конце концов, как хотят, но себе лично дозволить такое нельзя.
Но мысли мыслями, а свежий лист ожидающе белел перед ним. И Айвазян — вот она, беспристрастность, — раньше других вывел на нем свою фамилию. Почерк у полковника почти дамский, с завитушками. Наклонив голову, он глядел на них и тут же, стыдясь, подумал, что ведет себя так, словно кто-то наблюдает за ним. Или, того хуже, фотографирует. «Позёр! Статист провинциального театрика!» — почти вслух обругал себя. — Ну что? В чем он может обвинить себя самого?» — Рука заработала быстро, завитушки, завитушки, столбик фамилий рос… Шипилов, сам Красильников… И лишь имя незаметного солдатика Захара Манько не попало в этот столбик.
Обвинить полковника в непроницательности было бы несправедливым. Никому бы не удалось с налета обнаружить, откуда потянулась ниточка к Мартынову. Требовалось время. Но Айвазян торопился и нервничал.
Наконец он перегнул лист вдвое, тщательно, даже ногтем провел по сгибу, затем еще один раз перегнул и еще. Тонкими бледными пальцами стал рвать его на мелкие клочки, и вскоре в его ладони лежала горка белых чешуек.
Не без удовольствия переложил Айвазян их в пепельницу.
Его движения сейчас были многозначительно замедленными. И оранжевый язычок пламени тоже, казалось, застыл на спичке, не увеличиваясь. И вот полковник поднес ее к пластинчатым бумажкам, а когда они вспыхнули, он почувствовал резкий ожог. И тут же поднес к губам указательный палец, чтобы поплевать на него.