Мартынов слушал Захара хмуро, задумчиво. Наконец сказал:
— Стихи он, может, и любил. А душой все равно черствым оставался.
— Понятное дело! — подхватил Захар. — Буржуазных стишков начиташься, Пушкинов этих всяких, так рази ж душою подобреешь?..
Терентий Петрович снова провел ладонью по лицу, словно какая-то мысль не давала ему покоя. Он даже не обратил внимание на пронзительный взгляд Артура Яновича. А тот просто ждал — не даст ли Мартынов «отповедь» Захару. И, не дождавшись, сказал:
— Ты не прав, товарищ. Буржуазные стишки! Пушкины! Да Пушкин, если хочешь знать, прекрасный поэт, гордость наша. Наша… а не тех вон, — и Артур Янович скосил глаза на пленных офицеров…
Мартынов шел и старался думать, о чем говорил ему старый большевик Ласманис. Да, это так! Не раз приходилось видеть Мартынову, как в разгромленных петлюровских штабах, к примеру, висел на стене портрет Тараса Шевченко. И его пытались националисты сделать «своим». Дудки им!..
Мысли Мартынова были четкие, отформованные, железная убежденность пронизывала их.
А вот на сердце у него, как и прежде, лежало что-то тяжелое. «Почему?.. Отчего?» — он пытался проанализировать свое настроение или, точнее, состояние. Застучало в висках, заныло. Приближаясь к сараю, указанному ему Митькой Урюпиным, Мартынов не удержался и почти побежал к открытой двери…
Полумрак…
Тяжелый сырой воздух…
Худенькие плечи Никитки и его светлые затуманенные глаза он узнал сразу. Нескончаемая тоска, жалость, которую он не знал до сих пор, захлестнули Мартынова. Ни кровинки не было в лице мальчугана. Лишь темно-красная пена застыла, запеклась ниже губ, на подбородке.
Фельдшер Загоруйко, узнав Мартынова, встал и безвольно развел руками. Сказал, словно бы оправдываясь:
— Что уж тут поделать!.. Сильно они его, супостаты чертовы!
Никитка лежал на охапке сена. Мартынов присел рядом и стал гладить его холодеющую руку.
Внезапно мальчик тихо-тихо застонал, сознание вернулось к нему, и он узнал своего спутника, обогревшего его на степных дорогах.
Губы его хотели шевельнуться — и не могли.
Мартынов вздрогнул:
— Сынок… как же это?..
Он вынул из кармана платок, опрокинул на него флягу и осторожно, настолько осторожно, насколько были способны его огрубевшие за войну пальцы, провел платком по губам Никитки, по щекам. Тому, наконец, удалось просунуть язык, глаза смотрели на флягу. Левой рукой приподымая мальчику голову, Мартынов напоил его.
Никита улыбнулся.
— Что ты?.. Милый…
Мальчик чуть слышно проговорил:
— Кубанью пахнет… рекой…
Зубы Мартынова все глубже впивались в собственный кулак. В горле стоял ком, и от этого он, чекист и вояка, немало повидавший на своем пути, почти задыхался. Все же сглотнул ком и шепотом повторил свой вопрос: