— Как же так, сынок?..
— Я искал вас, дядь Терентий, верил, что побачимся. А они… беляки… схватили меня, пытали…
Терентий Петрович продолжал гладить руку Никитки и молчать — никакие слова не могли выразить сейчас его боли.
Неожиданно мальчик попросил его:
— Дядь Мартынов, расскажи мне про что-нибудь?
Терентий Петрович выпрямился, еще больше посуровел и, тяжело дыша, начал говорить. Сперва это была речь тихая, с придыханием и паузами, потом голос окреп. Мартынов говорил о том, какая прекрасная будет жизнь после того, как окончится война. Хлеба заполонят все поля, горячо задышат заводы, а веселые гудки паровозов станут разноситься далеко-далеко. И все это не сказка, все это непременно сбудется…
— А сказки вы знаете? — жалобно спросил Никитка.
— Какие? — удивился Мартынов.
— Ну… веселые. Может, побасенки якись?
Несколько минут Терентий Петрович тер лоб, затем, прикрыв ладонью глаза, начал: «Вот… слушай… Ехала деревня мимо мужика — лаяли ворота из-под собака́. Выбежала палка с теткою в руке», — он больше не мог сдержаться. Слезы, рыдание вырвалось из груди. И отцовская любовь к Никитке, и страшное напряжение всех последних дней и лет — все, все было в этих слезах.
Мальчик молчал, удивленно глядел на Терентия Петровича, потом сказал:
— Я-то им тоже устроил. Гранатой в них, в гадов… Дядь Мартынов! А может, тогда на дороге те же самые были? И полковник и остальные?
Эти слова он произнес с жаром, с прежней живостью. Мартынов обрадованно закивал:
— Конечно, они, сынок. А хоть и другие… одного же куста ягодки!
…Вечером хоронили погибших наших конармейцев.
Мартынов не подходил к могиле, он сидел поблизости, на бревне, с поникшей головой. Будто каменный. Даже троекратный залп, от которого взлетело воронье, не заставил его вздрогнуть или пошевелиться.
Потом зарывали могилу. На фанере, прибитой к столбу, писали имена. Писали красной краской, неровными буквами, иногда с ошибками…
А Мартынов, обхватив руками голову, думал лишь об одном, говорил себе одно и то же:
— Скольких людей потеряли! Неужто и Никитку еще?..
Затем встал, расправил складки под ремнем. «Может, выживет хлопчик? Он ведь нашенской породы, мужицкой».
В большой станице несколько суток стояла кавалерийская бригада. Было здесь шумно — конское ржание, стук копыт, оживленная возня возле походных кухонь. Впрочем, многие бойцы предпочитали то, что перепадало от сердобольных хозяюшек. Население же все больше и больше проникалось симпатиями к красным конникам: никого не трогали они, не обижали. Насчет этого существовал самый строгий приказ. Нарушителей ждала бы суровая кара. А уж беседы, комиссарское слово — без них ни дня!