Небо, до блеска отмытое ночной грозой, густой синевой простиралось над степью. И по ней уверенно, с котомкой в руках, уходил высокий сутуловатый человек.
Ночь. Глухая станция.
Где-то шипит паровозик, захлебываясь паром. Огоньки бегают воровато, словно боятся встретиться с людьми лицом к лицу.
Со всех сторон подступала к станции степь, и казалось, что оттуда, из темноты, затаенно глядят тысячи глаз, — и от этого становилось не по себе… Мартынов сидел на скамейке и, щуря веки, скользил взглядом по небосводу, сплошь усеянному крупицами соли — звездами. Разговор с дежурным по станции не получился. Одутловатый нервный детина, повидавший за эти годы представителей всех властей, орудовавших на юге России, был вконец издерган и подавлен и потому совершенно беспомощен. Ничего он не знал. На вопросы отвечал невразумительно, сонно. А когда Мартынов повысил голос, дежурный и вовсе опустил веки, стал посапывать. Ясно — хоть к стенке ставь его и пали над головой, ничего не добьешься: такое над ним уже проделывали… Все-таки Мартынову удалось выяснить главное: в течение последней недели никакие вооруженные отряды через станцию не проходили. Да и в окрестностях тихо.
Устроившись на скамейке поудобнее, Мартынов заснул. Старенькое пальто он сумел разостлать так, что оно оказалось и сверху, и снизу, и с боков. Словом, устроился по-солдатски.
Проснулся он под утро от того, что кто-то тихонько тащил из-под головы его котомку. Мгновенно разомкнув веки, Мартынов грузно вскочил на ноги — и сразу же обратил в бегство неизвестное серое существо. Кусты еще не густые, зашелестели низко над землей, скрывая за своими спинами беглеца. «Собака, что ли?» — Мартынов пробирался сквозь ветки барбариса, стараясь догнать, разглядеть. И тут он наткнулся на серый дрожащий ком лохмотьев и услыхал: «Дядя, не бейте!»… Голос был болезненный, покорный, со слезой — глубоко спрятанной, не на показ.
Наклонился Терентий Петрович и наконец разглядел мальчишку. Сказал хрипло, повелительно:
— Встань, пацан, хватит тебе валяться!
Мальчишка испуганно поднимался. Лицо у него бледное и грязное, русые волосы слиплись, а одежда… Об этом рванье и говорить нечего!
— Есть хочешь? — спросил Мартынов. — Пойдем.
Он зашагал обратно к скамейке, не оглядываясь. Он, должно быть, почувствовал, что сзади никого нет, ибо спокойно, через плечо, приказал:
— Давай, давай! Ничего тебе, кроме хлеба, не будет. Не дрожи.
И мальчик рискнул.
Он уже не боялся и никакого подвоха не ждал. И протянутый хлеб не взял лишь потому, что совесть в нем заговорила. Но Мартынов был исключительно прост и нестрог — любой бы взял! И вскоре мальчишка вгрызся зубами в краюху… Терентий Петрович был будничен — не сверлил глазами своего нежданного сотрапезника, лишь вскользь взглянул и подытожил: