Вертикальные системы массовой информации ориентированы на реализацию государственных идеологических проектов. Не случайно, обращаясь к исследованию советской цензуры, П.С. Рейфман расширяет понятие цензуры фактически до пределов советской медиасистемы: «Я собираюсь рассказывать о цензуре в широком смысле этого слова, о всей системе мер, при помощи которых государство пытается создать нужный ему миф о действительности, подменяя и искажая реальную картину ее, используя для этого и запрещения, и поощрения, самые различные формы воздействия, от награждений и всяческих льгот до ссылок и каторги (высшая форма цензуры – убийство)» [Рейфман]. Производство и поддержание памяти для сверхдержав ХХ века не менее важно, чем конкретизация целей политического развития: контроль прошлого становится залогом управления будущим.
Исторические представления населения имеют высокую степень значимости для устойчивого политико-правового развития. Историческая память является основой построения коллективной идентичности, лежащей в основе патриотизма и гармоничных отношений личности и государства. Образ общей Истории цементирует национальную идентичность, консолидирует разнообразные точки зрения на будущее страны и цели государственного строительства как проекты общего для граждан дела. Память о Прошлом, образы Прошлого совмещают личные и семейные воспоминания с историческими знаниями о судьбе народа, ключевых событиях в его истории и вкладе в нее исторических личностей.
Общественное сознание легко перенасыщается конфликтными и противоречивыми образами Прошлого, каждый из которых может использоваться в качестве ресурса мемориальных войн как особого вида идеологических противостояний. Нередко образы Прошлого и исторические знания вступают в конфликты, связанные как с ненадежностью индивидуальной памяти, так и со спецификой научного исторического познания, далеко не всегда способного реконструировать и объяснять исторические процессы без пробелов. Однако научные знания об истории отличаются высокой надежностью, они создают прочную основу для консолидации частных мировоззрений там, где индивидуальная память разобщает людей. Поэтому государства в той или иной степени и сегодня продолжают обращаться к профессиональным историкам с известным «заказом» на производство исторической картины социальной жизни.
Историческая память все чаще рассматривается не только как научный термин, но и как социально-политический концепт, позволяющий адекватно представить процессы становления коллективных идентичностей на основе общих воспоминаний, формируемых под влиянием государственной политики. Эта тенденция вполне соответствовала западным исследовательским стратегиям, которые рассматривали историческую память в формате государственной политики [Boyd; Winter]. В то же время, в западном сегменте исторической и политической науки для описания набора практик, с помощью которых находящиеся у власти политические силы стремятся утвердить определенные интерпретации исторических событий как доминирующие, традиционно используется понятие историческая политика [Heisler]. В современных исследованиях историческая политика все теснее связывается с интерпретацией прошлого для решения насущных практических задач и приобретает все большее значение для характеристики феномена использования истории для достижения политических целей и культурной гегемонии в социальном пространстве. В связи с этим, видится вполне оправданным употребление (характерное для западной науки) наряду с термином «историческая политика» понятий «политическое использование истории», «режим памяти» [Onken], «культуры памяти», «игры памяти» [Mink] и др., подчеркивающих манипулятивную сущность феномена.