Получив разрешение войти, он, пригласив меня кивком головы, вошел в кабинет, я проследовал за ним. Это была небольшая приемная. Напротив двери за небольшим столиком сидела арабская девушка в брючном светлом костюме, с покрытой головой, и увлеченно смотрела в компьютер. У стены справа от нее стояло три стула, напротив была еще одна дверь с табличкой, на которой на трех языках красовалась надпись «Executive Director Paul Trueso». На столе у девушки стоял небольшой кактус, а в углу комнаты — кофемашина на подставке и маленький шкафчик с кофейным набором. Девушка, нажав кнопку селектора, доложила боссу. Выслушав ответ, встала и открыла перед нами дверь.
Поль Труассо оказался мужчиной средних лет: с равным успехом ему можно было дать и сорок пять лет и шестьдесят. Невысокого роста, с заметным пивным брюшком, одетый в легкую хлопковую рубашку и линялые светло-голубые джинсы, он сидел за столом и перебирал в руках бумаги. Увидев нас, он поднялся и поздоровался за руку вначале с Мухаджиром, потом со мной. Я заметил его любопытный взгляд, когда посмотрел ему в глаза, отвечая на рукопожатие. Наше общение было не из легких, моего английского еле хватило, чтобы повторить свою легенду, ранее озвученную Маджиду. С помощью жестов, языка, мимики мы, в общем, поняли друг друга, хотя возникали определенные трудности. Труассо вызвал секретаршу и дал ей поручение. Потом его внимание переключилось полностью на Мухаджира, и они начали разговор, не обращая внимания на меня.
Я осмотрелся: в комнате был стеллаж для бумаг, небольшой платяной шкаф, кулер, компьютер, принтер на столе и отдельный стол для совещаний, за которым стояло восемь стульев.
Снова появилась секретарша, теперь уже в сопровождении пожилого араба. Они подошли к директору и после нескольких слов араб заговорил со мной на вполне приличном русском языке:
— Господин директор попросил меня взять вас под свое покровительство и рассказать, как обстоят здесь дела. Кроме того, вы можете со мной учить английский и арабский, а я буду рад снова говорить на русском языке, который мне очень нравится. Если убрать акцент, этот араб говорил не хуже многих жителей юга России. Ему можно было дать лет шестьдесят, высокий для араба, одет в светлую рубашку и простые классические брюки, без растительности на лице. Глубокие морщины на лице свидетельствовали о перенесенных невзгодах или о трудно прожитых годах. При этом в нем чувствовалось некое обаяние, харизма, часто присущая людям именно гуманитарного склада ума. Следующие слова подтвердили мою догадку: