Значит, это Всё абсолютно непредставимо в перспективе суммирования, через прибавление одних элементов к другим. Значит, мы сталкиваемся здесь с феноменом совершенно особой природы, весьма отличным от всех феноменов, которые обычно считаем возможным приводить как примеры совокупности>26. Я привлекаю ваше внимание к связи между только что сказанным и онтологическим различием, о котором шла речь ранее.
Но к только что сделанной ремарке необходимо добавить вопрос, который окончательно очертит ее границы: способны ли мы понять, почему перевод аристотелевского καθόλου с греческого на латынь влечет за собой ту девальвацию, о которой мы говорили? И здесь снова можно указать на один из хуже всего понятых моментов учения Хайдеггера.
Широко распространено мнение, что Хайдеггер именно перевод на латынь греческой мысли винил в снижении уровня [мышления], что явилось главной приметой так называемого «забвения бытия». Не постесняюсь назвать это мнение карикатурой и даже просто глупостью. Истина — прямо противоположная этой нелепости — вот в чем: искажение греческой мысли произошло не потому, что римляне перевели на латынь греческие термины, которые [к тому времени] исказила сама греческая мысль. А потому, что римляне, предприняв перевод, не остались верными духу языка оригинала, — или, может быть, даже еще яснее: потому что не имели мужества или дерзновения выискать всё, что в их латинском языке врожденным образом соответствовало тому, что греческие мыслители — конечно, мастерски — выявили в своем, греческом, языке. Другими словами: вина римлян в том, что они наивно полагали, будто должны идти на выучку к грекам, не понимая, что по-человечески невозможно пойти на выучку к кому-то, сэкономив при этом на первоначальном обучении, требующем раскрыть сколь возможно яснее свою собственную народность>27.
Не случайно нам здесь приходится употребить слово Гёльдерлина. «Popularität» у него, слово характерно латинское, следует понимать как потенциальную связь каждого народа со Все-целым, что, собственно, и означает καθόλου у Аристотеля. Римская вина (имеющая исторический масштаб, если даже не «историальный»), таким образом, в первую очередь есть вина перед римской народностью. Это замечание не имело бы никакого смысла, если бы мы сами не оказались в симметричном положении. Всё наше понятие о «культуре» основано на противоречии, зачинателями которого были римляне: на представлении, будто обрести некое знание можно через присвоение>28, как будто знание — это какое-то наличное имущество, которое достаточно просто перенести на новое место. Тогда как на самом деле это значит: найти в недрах собственной народности то, что прежде всякого приобретения соответствовало бы приобретаемому извне.