Здесь пивали самые знаменитые московские пьяницы. Пивали на спор по шестидесяти рюмок за вечер. Пивали приказчики и купцы. Иные так и сиживали здесь с утра, зарабатывали бубновский почет. Многолетний посетитель у Бубнова имел скидку.
В бубновской дыре гудело, как в улье, но Петру Анисимовичу гомон не мешал. Он думал сразу обо всем. О мальчишке, который уже небось получает подзатыльники от приказчиков купца третьей гильдии Заборова. Вспомнил прислугу с барынькой и самого барина, которому письма передавал, богатейшую Ильинку, растрепай-тол кучку, пирожников. Кремль, соборы. Сколько там попов, генералов, начальников. И вся эта тьма-тьмущая богатых и богатеньких людей и людишек сядут, как на фабрику-то он пойдет, на его шею и поедут.
Анисимыч невольно потрогал рукою крепкую короткую шею свою и даже похлопал по ней.
— Чем господин удручен-с?
Анисимыч и не заметил, как официант поставил перед ним заказанное и как у самого края стола, сидя на краешке стула, примостился тип с зелеными впалыми щеками и фиолетовым носом. Глазки глянули на него заискивающе, со страхом и с мольбой.
«Черт с ним! — подумал Анисимыч. — Одному все равно скучно».
— Давай-ка, приятель, за то, что пока одному мне ведомо.
— Имею честь с изобретателем? — В глазах так и замелькали счастливые звездочки, а дрожащая рука тотчас ухватила фужер. Ухватила, но поднять не смогла — ходуном. — От волнения-с, — пояснил виновато тип и пустил на помощь другую руку.
Выпил, сморщился и порозовел.
— Теперь хорошо. И руки уже так дрожать не будут. Иной раз только с помощью полотенца и заглотнешь.
— Это самое, как же это?
— А так. Обернешь руку с рюмкой и тянешь через шею, а иначе — никакой возможности… Вы-то, я вижу, человек не из местных.
— Бог миловал.
— Это вы правильно говорите… Бубновская дыра — погибель души, сердца, всей жизни. А впрочем, и вся-то жизнь — дрянь… Многие прибегают… — Он щелкнул по графинчику. — Да-с, многие! — понесло пьяницу. — Идешь по Сретенке, а они — метут. И заметьте себе, обоего пола. В цилиндрах попадаются и, знаете, дамы. Самые настоящие. И метут-с.
— Это самое, чего-то я не пойму. Кто метет?
— Наш брат, господи! Перепьют, лягут, ну и в участок, а наутро — Сретенку мести.
Анисимыч поделился было яичницей, но тип отмахнулся с отвращением:
— Нет, избавьте! Не могу и глядеть! С вашего позволения, еще бы. — Он опять щелкнул по графинчику…
— Я провожу вас, — увязался благодарный пьяница за Анисимычем, когда тот закончил свой обед. — Вам будет интересно. Я тут всех знаю — старый, очень старый воробей… Вот-с видите? Два господина. Один, что повыше, — Сугробов, бас. Чудный бас, великий, но тоже… Наш. А с ним Петр Антонович Мамонов. Купец. Этот наоборот. То есть во всех смыслах наоборот. Трезвенник, к тому же тенор. За то, что поет, за допущение, так сказать, на клирос регенту по три рубля каждый раз платит, а мальчикам — хору — по двадцать копеечек каждому.