— Дядя Анисимыч! — Ваня перед ним, приютский. — Тебя на третий этаж зовут, в уборную…
— Сазоновну мою знаешь?
— Как не знать.
— Будь другом, позови. Нитки рвутся.
Пришла Катя.
— Погляди за машинами. В случае чего, Ваню пришли.
В уборной третьего этажа вокруг Волкова — целое собрание. Увидели Моисеенко — к нему.
— Анисимыч, чем твои станки заправлены?
— Бязь работаю.
— А мы целый месяц молескин, неладная его взяла бы! На кусок целых десять дней уходит, а цену положили один рубль двадцать пять копеек за кусок-то!
— Что же вы раньше думали?
— Расценок не было!
— Анисимыч, — сказал Волков, — ты обещал взяться за наше дело. Довольно с нас!
Лица у всех темные, злые. А злоба — первый враг забастовки.
Улыбнулся Анисимыч во весь широкий свой рот, так улыбнулся, что все увидели — щербатый он. Потому его Щербаком и звали за глаза.
— Скажу, что делать! Нужно получить зарплату пятого числа и взять в лавке харчей недели на две. На все деньги.
Шелухин, плоскогрудый ткач-великан, гневно взметнул руки-лопаты над головой.
— Чо ждать?! Чо ждать?! Получать-то чо?! Айда к Шорину!
Толкаясь, ткачи повалили за Шелухиным. Моисеенко прижался к стенке, пропуская всех, а Волкова ухватил за рукав и вытянул из толпы.
— Подожди.
Они были теперь с глазу на глаз.
— Это самое, то, что они пошли, — пустое дело… Таким хождением ничего не выходишь.
— Ну, если бы один пошел, а то все.
— Еще хуже будет… Ты, это самое, не горячись. Горячиться время не пришло. Как пошабашим, подходи ко мне, вместе из фабрики пойдем… Сам-то ты откуда?
— Из Серпухова, а так-то где только не работал… В Серпухове на фабриках у Карпова и Строкова был, потом — в Москве шорничал, жил в аптеке на Никольской. Квартиры не было. Намаялись. У Морозова, ничего не скажешь, жилье хорошее… Жена у меня ткачиха. Вот и перебрались.
— Ты вот что, как люди придут — утихомиривай. Случится бунт — все пропало… Бунт — стихия, а нам, это самое, нужно подумавши. Забастовка — кто кого, а нам надо, чтоб мы его, Морозова. Понял? Потому деньги надо получить. Так и говори. Получайте деньги, наберите харчей, тогда можно и работу бросить.
— Слышишь? — остановил Волков Анисимыча.
Со второго этажа возвращались от Шорина те, кто работал молескин.
— Что-то быстро они!
В уборную пришел один Шелухин, остальные разбежались по своим машинам.
— Рассчитали меня, — сказал Шелухин, дрожащими руками приглаживая желтые тощие косицы взмокших волос. — Я только заикнулся про молескин, а Шорин кулаком по столу и пальцем мне в грудь тычет: «Твоя фамилия Шелухин. Ты уволен». Наши так и брызнули из конторки.