Свенельд пошел на свое место, перед ним расступились. Все одобрительно загудели:
— Пойдем! Тесно Руси на правом берегу, пойдем на левый! Биться будем по-честному, спин не покажем!
— Дозволь, княже, слово сказать, — выдвинулся вперед Дунай Иванович, — пошли меня в степи. Службу буду нести исправно и не посрамлюсь перед степняками!
— И меня! И меня! — посыпались со всех сторон предложения. — По доброй воле пойдем! Простору хочется отведать, душно в гриднице!
— Меня тоже пошли! — сказал Чурнло. — Давно охота подраться!
— Меня тоже, — поддержал Несда.
— Спасибо, витязи, да благословит вас бог! — бросил Владимир, ликуя. — По доброй воле идете! Вечером подниму за вас заздравную чашу. До вечера, дружина моя. Знайте — сдержит князь свое слово, не пойдет наперекор вам, клянусь мощами святого Климента!
С этими словами Владимир легко поднялся и направился к выходу. Поднялась и дружина, шумными толпами повалила на двор. Там было просторно и солнечно. Каменные плиты смыли водой, и в воздухе чувствовалась легкая испарина. Жизнь шла своим чередом — холопы и холопки суетились, проносили посуду, кули с мукой, тяжелые бархатные скатерти. Два тиуна в зеленых с красными петлицами кафтанах стояли у телеги, груженной стреляной птицей, и перебрасывали ее в широкие холсты. Девицы мыли в медном чану деревянные тарелки, счищали с них жир; другие потрошили огромного живого еще сома, бившего хвостом так, что девушки отскакивали, визжа и смеясь.
Рослый витязь из старейшей дружины, закатав рукава нижней рубахи, вращал железное веретено бочки, приспособленной для чистки кольчуг. Баба ходила и сеяла решетом желтый песок. Конюх выводил на прогулку скакуна — белого, что ковыль, с вплетенною в гриву красною лептой. Два важных павлина, сияя радужными хвостами, разгуливали у крыльца покоев, издавая пронзительные звуки.
К Владимиру подошел и остановился в почтительном отдалении горбоносый кудрявый огнищанин[27], грузин по рождению. Снял шапку:
— Великий князь, прости меня, твоего холопа, там какой-то невежа, мужичина, прибыл из Чернигова гонцом, — проговорил он с легким акцентом, — через Брынские леса прошел и привел пленного… У ворот дожидается твоей милости.
— Пусть Свенельд поговорит с ним, — ответил Владимир.
— Не гневайся, великий князь, мужик этот верхом сидит, и конь под ним добрый…
— Верхом, говоришь? Пусть въезжает, здесь его и выслушаю. Отныне каждый, кто верхом… пусть приходит, а пешего гони в шею! Тащи его сюда, мужичину верхоконного!
Великий князь взошел на крыльцо и остановился, облокотившись о мраморные перила, — угрюмый, туча тучею. Он достал из кармана горсть пшеничных зерен и стал рассеянно бросать их павлинам. Птицы неторопливо подошли, стали клевать. По двору медленно расходились дружинники, издали поднимали приветственно руки, и Владимир отвечал им кивком головы. Решетчатые ворота детинца растворились, и кто-то въехал верхом. Князь поднял голову тогда, когда услышал, что огнищанин спорит с всадником. Он настаивал на том, чтобы всадник спешился. Тот долго не понимал, что от него требуют, но потом все-таки сошел на землю. Гулко, непривычно для уха топали его сапожищи. «Ноги волочит — привык к седлу», — отметил про себя великий князь. Человек остановился. Князь поднял глаза. Перед ним стоял необычайно широкоплечий человек в простой рубахе, опоясанный мечом. За хвостом коня — пленник, звероподобный, с кровоточащей раной вместо глаза.