— Куда ж теперь, Добрыня? — спросил Илья. — Не ведаю здешних мест.
— Места знакомы, иди за мной.
В лесу было совсем темно, когда, пройдя версты две или три, они вышли к крутизне с северо-западной стороны города. Наверху возвышались бревенчатые стены, уложенные срубами, со сторожевой башнею под четырехскатною тесовою кровлей. Там ходил дозорец с луком за плечами.
— Эге-е-гей, кияне! — закричал Добрыня, сложив у рта руки. — Эге-е-гей, слушайте там!
— Кто орет, а? — отозвались с башни. — Где ты? С какого бока?
— А со стороны леса. Двое пас! — ответил Добрыпя.
— Из леса? Там и оставайтесь! Идите прочь до утра, не то стрелу пущу, вишь, как просится!
— Не-е! — закричал протяжно Добрыня. — Послы мы княжеские — Муромец и Добрыня! Домой идем!
— А ну, выдь на свет! — крикнул начальник стражи, появляясь на заборолах. — Иване, дай головешку.
Илья с Добрынею полезли по склону, продираясь сквозь колючки. Из-под ног скатывались комья сухой глины и с шорохом рассыпались. Начальник стражи выхватил из чьих-то рук горящую головню и поднял ее, освещая холм.
— Верно, они! — сказал мрачно. — Где третий-то. Михайло?
— Сгиб он! — коротко ответил Добрыня.
Огонь обжег руку начальника стражи, чертыхнувшись, он бросил головню за стену.
— Ловите вервие!
Илья полез первым.
— Стрелять али нет? — спросил с башни дозорец, который ничего не понял из разговора.
— Я вот тебе стрельну, еловая голова! — пригрозил начальник стражи. — Гляди в оба!
— Гляжу, гляжу, — откликнулся тот, — да темно больно, ничего не видать.
Начальник, воин из молодшей дружины, внимательно посмотрел на Илейку с Добрыней:
— Служил я в полку Михаилы…
Он сам подвел им коней. Названые братья сели в седла и поскакали к детинцу.
— Вот мы и дома, — вдохнул полною грудью Добрыня, — как хорошо!
— Да где же дом твой?
— А повсюду. Не один у меня дом, а по всей Руси!
— Наш дом дождями покрыт, ветром огорожен, — с грустью согласился Илейка.
— Скажи, Муромец, то чудо, что живы мы? — спросил Добрыня.
— Нет, — ответил Илья, — так должно быть.
…Город был пуст и мрачен; кое-где в избах светились робкие огоньки, много дверей было настежь открыто, и оттуда глядел густой мрак. Взбрехивали охрипшими голосами собаки. На земле у обочины сидел дряхлый старик, рвал траву. Равнодушный ко всему на свете, он даже не поднял головы, когда всадники проехали мимо. Вот уже и стены детинца показались. Здесь стало значительно люднее, чувствовалась близость крепости, куда переселилась большая часть населения. Там и жили — спали, варили на кострах скудную пищу, стругали древки сулиц и стрел, слушали песни слепых гусляров. У каждого был свои обжитый уголок, клочок утоптанной тысячами ног и копыт земли.