Соседки сравнивают Ганну с ее матерью — когда та была молодой. Как все соседки.
Ну, а Мележ, автор, не пожалеет для Ганны и таких красок, таких сравнений:
«Все лето перед хатой Чернушек грелась на солнце молоденькая, с тонким, как хворостинка, стволом рябина... День за днем любопытно, но несмело смотрела она на улицу, на всех проходивших мимо — скромная, неприметная за неуклюжим забором, близ больших деревьев...
И неожиданно произошло чудо: тихая, неприметная, в августовском расцвете рябина зарозовела, засверкала яркой, броской краской, горячим полымем огненных гроздей».
В жизни, наверное, издавна, а в литературе — с Ядвиси коласовской и героини Куприна — ох и колючи они, эти «кветки», эти «розы Полесья»! Вот и Ганна: бедные те хлопцы куреневские (и Василь и Евхим), которым она нравится, которых «присушила!».
Василя она любит, а потому — «чубит», изводит колючим словцом за то, что такой он степенный, серьезный, «хозяин» (хотя именно такого любит). Ну, а Евхима — за то, что он не такой, как Василь, и не как все в Куренях, и что считает себя «первым парнем», все петушится. Да и когда такой вот Ганне почувствовать себя вольной, веселой, ни от кого, даже от любимого и любящего не зависящей, если не в девичестве?
Любит свою Ганну Иван Мележ, как Полесье свое любит! И вот такую — цветущую, как рябина. Но еще больше, может быть, ту, что стала и серьезнее, и глубже, и прекраснее, когда пришла к ней женская доля — трудная и жестокая, пришла уже женская ее любовя к Василю, обжигающая и трагическая.
«Больше, если бы и хотела, не смогла бы скрывать! Открыто, с какой-то отчаянной решимостью выдохнула:
— Могила ето моя, Вася!
— Могила?..
Неожиданно и для Василя, и для себя Ганна горячо, с той же решимостью спросила:
— Вася, тебе не жаль, что у нас так... не складно?
...Смотрела на него, ждала, замирая:
— Не жалко, Василь?
— Зачем говорить!..
— ...Скажи, Василь! Я хочу знать!
— Что с того — жалеешь не жалеешь?!
...Она согласилась — будто с радостью:
— Я... я виновата... я...
Глаза ее быстро заволокло слезами. Ганна закрыла лицо ладонями.
— Люди увидят.
— Пусть видят. Что мне, и поплакать нельзя никогда?..
— Разговоры пойдут...
— Пусть идут! Ты боишься?
— Я? Мне — что?
Ганне легче стало: о ней беспокоится! О ней думает. Значит, не совсем безразличен к ней.
Она тихо, как бы не веря себе, сказала:
— Ты... ты не совсем забыл, Василь?..»
Если говорить о форме прекрасного в романе И. Мележа, о той «оболочке», в которой оно существует, проявляется, то в Василе оно, прекрасно-человеческое, народное, все-таки искажено Василевой отгороженностыо от людей, от всего мира, замкнутостью в той самой «страсти к земле».