Отца уже не будет в живых. Он мог бы уйти на войну, ему было сорок пять лет. Он мог бы воевать в Красной Армии, он честно бы воевал за Родину. И, наверное, погиб бы, как погибли почти все, кто вступил в бой в сорок первом. Но отец умер в лагере на Урале. А через семнадцать лет я получу извещение о его посмертной реабилитации…
Мертвые сраму не имут.
«Сон — забытье чувств», — сказано в одном старом словаре. Но разве это забытье — если во сне мы чего-то боимся?
Страшный сорок второй год… Я смотрел на классную доску, с которой во время перемены никто не стер квадратное уравнение, и думал о пайке хлеба.
Держась за крышку соседней парты, тараторила Маруся Федорова:
В Путивле плачет Ярославна,
Одна на городской стене, причитая:
«О, Днепр…»
— Господи! — вздохнула Ганна Алексеевна. — Садись, Федорова. Разве можно так?
На уроках Ганна Алексеевна бывала собранной и неизменной, как неизменной была ее зеленая ленинградская кофточка. Однако сейчас голос ее дрогнул:
— Прочти ты, Тарновская, — сказала она обиженно. — Надо же чувствовать.
В Путивле плачет Ярославна, —
начала Тарновская с первой парты.
Я опять стал думать о хлебе. Паек я съел за два дня вперед, и теперь идти в магазин за своими двумястами граммами можно было только завтра вечером. На день мне полагалось четыреста — половину я брал утром, другую — вечером, так вроде получалось больше. Маленький кусочек — двести граммов продавщица обычно отрезала от непочатой буханки — горбушка всегда больше ломтя из середки. Попытаться попросить двухсотку в счет послезавтра? Но тогда я заберу паек вперед уже на два с половиной дня. Да продавщица и не согласится. Ладно, если хозяйкин Колька, который учится во вторую смену, оставит на дне чугунка похлебки. Только ведь не оставит. А сегодня вечером продавщица хлеба наверняка не даст.
С улицы донеслась строевая песня. Четко, под шаг отрубая слова, выкрикивал запевала:
Если есть запас патро-онов,
Все това-арищу отдай,
А винто-овку трехлине-ейку
Нико-ому не отда-авай!
Строй вразнобой подхватил:
Эй, вы, поля,
Эй, вы, поля…
Обучали новобранцев двадцать пятого года рождения.
Сидевшие на крайнем ряду потянулись к окнам. Завтра новобранцев увезут, навигация кончалась. На перемене говорили, что ночью с низовья пришел последний пароход.
— Шире шаг! Ать-два, ать-два, ать-два, — командовал отделенный. — Задние — подтянись!
В долгополом пиджаке и фуражке со сломанным козырьком, он словно весь свой век командовал строем. Может, особенно старался, проходя мимо школы. Наверное, тоже тут недавно учился.
Вошла директорша и, махнув рукой, чтобы мы не поднимались из-за парт, объявила, что вместо следующего урока будет медосмотр. Девчонки останутся в нашем восьмом классе, мальчишки пойдут в шестой. Ребята оживились — после перемены должна быть химия, которую никто не любил. А я решил, что не пойду к врачу — застыдился своего тощего расцарапанного ногтями тела. Да и рубашки на нем не было, лишь старый отцовский комбинезон.