Наверное, у меня жар. Хочется лечь. Но я не смею постелиться на своем месте на полу у печки, пока не уйдет пришедшая к старушке соседка. И снова засыпаю сидя, вижу солнечный день, пестрый луг возле железнодорожной насыпи, по которому разбрелись женщины и дети из остановившегося у разъезда эшелона… Мы с сестренкой рвем хрупкие, пачкающие ладони одуванчики и бегом носим их маме. Она сидит в примятой возле насыпи траве, и платье на ней такое же, как поросший цветами луг, — крупные желтые лепестки по яркому полю. На соседнем пути — воинский эшелон, солдаты в выцветших гимнастерках грузят там на платформу танк. Они сбили скобами настил из бревен, и танк начинает осторожно взбираться по нему, подбирая под себя стальные гусеницы. Бревна разъезжаются, танк проседает между ними, высунувшийся по пояс из башни танкист ругается. Пахнет клевером, жужжат шмели, и вдруг в это жужжание вплетается другой звук. Злой, воющий гул самолета.
Я вздрагиваю.
— Дремлет твой квартирант, — говорит молодая женщина.
— Горе… — Старушка вздыхает. — Всю известку обтер.
В красном углу скорбный лик в потускневшем киоте. Кот улегся на моем месте у печки. Пахнет керосином и высохшей травой, пучки которой свешаны за чувалом.
— Погадала бы, — молодая просяще смотрит на старуху. — Месяц, как письма нет.
— Добрые люди под старый Новый год ворожили, — говорит старушка. — Ну, хошь, так спытаю.
Она надевает очки, обмотанные на переносье шерстяной ниткой, достает с угольника пухлую колоду и, перетасовав, раскладывает карты на клеенке:
— На сердце у тебя, девка, дорога и собственный интерес.
Молодая вздыхает.
— Для дома — известие и переживание через свою сердечность. Были у тебя печаль и большие хлопоты. Но печалишься напрасно. Успокоишься письмом и свиданием с червонным королем. Хорошо тебе, Тоня, выпало.
— Да хоть бы в самом деле.
— А че же? Гляди сама карту — одне красные.
— Извелась я, теть Наташа. Сны нехорошие вижу.
— Думаешь, вот и снится.
— Как же не думать…
Желтый язычок пламени тянется вверх, коптит, и ламповое стекло начинает темнеть. Старуха укорачивает фитиль.
Зажмуриваюсь и снова вижу тот танк. Он горит, чадя черным дымом, и из дыма свесились на потемневшую броню руки танкиста. Вагоны тоже горят: треща, летят головешки, желтые одуванчики забросаны землей. Хочу кричать, но не могу и только громко всхлипываю во сне.
— Ай привиделось че? — спрашивает старушка.
От мороза потрескивает в углу бревно. Огонь в лампе раздвоился, стекло тускнеет.
— Сворожи и ему, теть Наташа, — просит Тоня, кивнув на меня.
Ложатся на стол засаленные карты. Для дома, для сердца, что было, что будет…