Мы не заметили, как в конце улицы появился хозяин коня — старик Байдалы, и потому вздрогнули, услышав его не по летам зычный голос.
— Ажибек, у тебя на плечах голова или дыня?! Я тебе что сказал? — закричал бригадир, сердито ругаясь. — Я тебе сказал: шагом езжай, напои жеребца! А ты что делаешь, гусиная шея? Кому говорю: не мучай коня!
— Не мючай кяня, — вполголоса, кривляясь, передразнил Ажибек бригадира и громко ответил, притворяясь овечкой: — Да что такого, немного поездил, и все! Сейчас напою.
Он подмигнул нам и, дернув поводья, направил коня в сторону родника, напевая:
Я лег на дно Кособа
И сбил пулей кого-то…
Отъехав, он что-то вспомнил, натянул поводья и повернул назад.
— Канат, иди-ка сюда! — услышал я его голос.
И побежал к нему во всю прыть, надеясь, что он и мне даст поездить на коне бригадира. Ажибек поджидал меня, а гнедой горячился, кружил на одном месте.
— Почему ты здесь? — спросил он, нахмурив брови.
— Потому что играю с ребятами, — ответил я, удивляясь его вопросу.
— Дабай беги домой. Черная бумага пришла на твоего отца. Ваш дом полон людей, а ты, панимайш, резвишься тут с ребятами, — сказал Ажибек, искажая русские слова «давай» и «понимаешь».
Все, что последовало затем, запомнилось мне как детали одной печальной живой картины. Вот я бегу по улице и что-то кричу. Вот плачу на груди у матери, которая лежит без чувств. Кто-то из женщин брызжет в мое лицо холодной водой, я вздрагиваю, точно от ударов тока, но не открываю глаз. Вокруг меня плач и причитания. Меня обнимают, гладят по голове и снова брызжут водой… Потом я каким-то образом очутился в своей комнате и уснул.
Проснулся я уже на другое утро, поднял голову и увидел, что дом по-прежнему полон людей. Они пили чай, а дастархан был завален разной снедью, принесенной со всех концов аула.
На блюдах лежали баурсаки — тонкие лепешки, испеченные в казане, талкан, замешанный на молоке, в глиняных чашках — иримшик. Но это я увидел потом, а вначале мне в глаза бросилось лицо бабушки, исцарапанное в кровь, отекшее, синее. Бабушка охала и с усилием глотала чай, пить который ее заставляли сидевшие рядом старухи. Матери за дастарханом не было, потом мой взгляд нашел ее совсем рядом. Она лежала на полу, возле моей кровати, с закрытыми глазами, и беззвучно шевелила высохшими, потрескавшимися за эти часы губами.
Возле нее тоже сидели женщины, ее сверстницы. Одна из них упрашивала мать:
— Багилаш, милая, подними голову. Нельзя же так всю ночь, — и пыталась подсунуть подушку.
На этот раз на меня никто не обратил внимания. Я соскользнул с кровати и вышел из дома.