А через день-два я, забежав в контору за мамой, оказался свидетелем разговора мамы с Нугманом.
— Ничем уже не помочь Нурсулу, — говорил председатель. — Время сложное, тяжелое. Есть приказ: ни зернышка не оставлять в земле! Все для фронта! Все для победы!
— Но ведь колосья остаются, — возразила мама. — Почему же судят того, кто их подобрал, а те, по чьей вине они остались, ходят как ни в чем не бывало, ничуть не виноватые?
— В конце концов их тоже накажут, — сказал Нугман.
— Кого? — спросила мама. — Мальчишек, которых посадили на старые машины?
— Что ты, Багилаш, мы должны сказать им спасибо, — смутился Нугман.
— Вот видите. А Нурсулу, наверное, будут судить.
— Будут, — вздохнул председатель.
— Тогда пусть судят весь аул! — крикнула мама. — Мы все подбирали колоски. Одни чаще, другие… хоть раз да подбирали. Выдать одну Нурсулу, а самим остаться в стороне?
— Багила-ай, оставим этот разговор! — взмолился Нугман.
— То есть как оставим? А дети Нурсулу? Ее больная мать? Что будет с ними? О них вы подумали?
— Думаю. Уже голова кругом идет.
— Тогда поезжайте в район, поговорите с главным начальством.
— А что я скажу? Отпустите человека, укравшего зерно?
— Да не украла она! Колоски это! Колоски! О господи!.. Не хотите сами, пошлите меня.
Нугман помолчал и тихо сказал:
— Завтра поеду в район.
В эту ночь мама осталась дома, на ток не пошла. Повязала на лоб чистую тряпку и еще с вечера легла в постель, охая и вздыхая, ну совсем как больной человек. Мне тоже было не по себе. Я долго не мог уснуть, полночи думал над словами мамы. В самом деле, не песок же, не глину ест аул. В какой дом ни зайди, увидишь жареную пшеницу, талкан, а у кого-то и хлеб печеный найдется. Откуда люди берут зерно, если за трудодни ничего не платят? Я не видел, чтобы мама или сестра Назира доставали зерно из чулка или кармана, но ведь мы что-то едим каждый день, иначе бы все в нашем доме перемерли от голода. Значит, и вправду нужно судить весь аул, и в том числе и сестру Назиру, и мою маму? Я на миг представил, как приехала милиция из района и увезла весь аул, и у меня похолодела спина. Нет уж, мама не думает, что говорит. Пусть уж лучше осудят одну Нурсулу. Жаль, конечно, ее, и двух малышей, и престарелую мать…
Мама перевернулась на другой бок и тяжко вздохнула: «О-ох!»
Нугман сдержал свое слово — уехал еще на рассвете в районный центр и вернулся только на другой день, когда солнце уже перекочевало на запад. Не заходя в контору, он сразу приехал на ток. На него было страшно смотреть: бледный как простыня, глаза ввалились, стали бесцветными, безжизненными, как осеннее небо. Ни слова не говоря, Нугман тяжело слез с коня, так же молча привязал его под навесом и лег на солому вверх лицом, прикрыл глаза рукой.