— Вот оно! — воскликнула Мира, отрывая меня от созерцания.
Она потянула меня в сторону, и я увидела, как органично среди этих идеальных пальм, чистоты и респектабельности, между салоном обуви ручной работы и экомаркетом втиснулось бистро «Южный цыпленок». Выглядело оно в лучших традициях бедных кварталов: обшарпанная вывеска, крошечный зал с несколькими стульями, стены, оклеенные фотографиями блюд. Мы вошли внутрь, смели с единственного стола салфетки и куриные кости, закрыли дверь, чтобы нас не было видно с улицы, и разложили свои гаджеты. Тут были розетки, я прицепила на зарядку телефон, включила его и, пока на экране светилось яблоко, осмотрела бистро. Фотографии жареной курицы и картошки фри, стеклянный прилавок, на котором горой навалена жареная курятина в панировке. Она прямо-таки истекала жиром, но от ее вида и запаха в животе заурчало, а рот наполнился слюной. Мира тоже сглотнула, поворачивая голову к еде.
Когда телефон загрузился, он долго искал сотовую связь, и я психовала, не зная, могут ли меня отследить без нее или нет. Наконец он подсоединился к тому же оператору, что был у меня в Калифорнии. Я зашла в облачный документ. На этот раз папа написал полностью: «Адрес в Риме. Вылетаю первым рейсом. Папа».
— Он в Риме, — сказала я Мире. — Надо будет снова лететь.
— В Рим так в Рим, — пожала она плечами. — У тебя виза есть?
— Не нужна с американским паспортом, — ответила я.
Прежде чем отключиться, я стерла папино сообщение и заменила его коротким «ок», надеясь, что папа поймет, что это значит: «Я прочитала твое сообщение. С нами все в порядке». Я закрыла документ и зависла над иконками на экране. Меня накрыло сильнейшее желание рассказать кому-нибудь о том, что произошло, и о том, что я не могу понять свои чувства по этому поводу. В этом спокойном безлюдном бистро меня впервые охватил самый настоящий страх, он поднимался снизу, и я немела, стряхивала его с ног, но он никуда не уходил.
— Не дрыгай ногами, провода заденешь, — сказала Мира своим ровным невыразительным голосом, не поднимая на меня головы.
Я в бешенстве посмотрела на нее, желая придушить ее этими самыми проводами, но она не заметила этого. Должно быть, я выглядела обычно, как всегда. Скрывать чувства и мысли — моя суперспособность. «Если приглядеться, в этом можно найти много плюсов», — говорила мой последний психолог, одобрительно кивая головой, отчего мое настроение приподнималось. «Но минусов тоже достаточно», — тут же добавляла она, и моя радость возвращалась к обычной отметке.
Онемение ушло, но желание поговорить никуда не делось. Мне хотелось уткнуться в чье-нибудь плечо и поплакать. Мира не подходила на роль понимающей слушательницы. И тогда я нашла WhatsApp, промотала вниз, нашла нужный чат и открыла его. Последнее сообщение было в ноябре прошлого года от Насти: «вернемся — пришлю видос. клево получилось!» Видос она не прислала. А я не напомнила. Хотя раньше я отправляла бы им фотки всего: сборов, переезда, пустого нового дома, груды неразобранных вещей. Но в ноябре окончательно оборвалась невидимая нить, которая связывала меня с прежним домом. И с близнецами. Мама говорила, что это успешное окончание адаптации и полная интеграция в новый, непривычный социум. Но, попросту говоря, я не писала своим друзьям детства пять месяцев. Ни слова. Ни строчки. Самое ужасное — иногда я хотела, но не знала зачем.