Огарев о том же писал Кетчеру в начале 1839 г.: «Мне кажется, что мы все один цветок, прекрасный цветок с несколькими ветками, но который вырос из одного зерна» [ЛБ, М. 5185. 18, п. 1].
Итак, стремящийся к деятельности, благородный, восторженный оптимист Огарев весной 1838 г. отправляется с женой на северный Кавказ. Ссыльному получить подобное разрешение было непросто, и много позже Огарев вспомнит: «…наконец губернатор занял у меня пять тысяч рублей ассигн. (без отдачи, разумеется), выхлопотал мне разрешение ехать на Кавказ… лечиться. Я сам хорошенько не знаю, был ли я действительно болен или нет. Мне кажется, болезнь моя была только смутная тоска. […] Тоска темного сознания, что я свою жизнь пускаю по ошибочной колее» [ПЗ, VI, с. 338].
Огарев поясняет, что хотел встретиться с некоторыми друзьями, особенно с лечившимся на Кавказе Сатиным: «Мне так хотелось обнять его со всей горячностью юношеской дружбы и почувствовать на деле то, в чем я и не сомневался — что ссылка нас ни на волос не изменила и что мы встречаемся с прежней неизменной готовностью жертвовать собой на общее дело» [там же, с. 339]. При этом, однако, молодого человека одолевали сложные философские сомнения о степени доверия уму и чувству, о сен-симонизме и христианстве: «Все вместе вызывало настроение смутной тоски, которую я принимал за болезнь, грусти мечтательной, мечтательных ожиданий, мечтательных раскаяний, что, может быть, не лишено своего поэтического оттенка, но слишком расслабленно и неспособно надолго владеть человеком, потому что несостоятельно ни перед мыслью, ни перед жизнию» [там же, с. 340].
Позднейшие воспоминания Огарева (о них еще особый разговор впереди) очень интересно сопоставить с письмом Огарева к Кетчеру, которое не имеет даты, но, без сомнения, отправлено перед кавказской поездкой: «Однообразны дни ведет Якутска житель одичалый. […] Скоро собираюсь в путь и рад чрезвычайно; там я, кажется, уже совсем оживу. […]. Где она, прежняя воля, которая не знала препятствий, не боялась мнения, ничем не ограничивала себя? Все это исчезло. Осторожность заменила удальство, желание покоя заменило желание действия. Сколько я приобрел насчет идей, столько потерял в силе характера. Грустно и справедливо. Неужели терпение есть также добродетель? Не робость ли это? Не гнусное ли потворство несправедливостям других? […] К черту ламентации. Гадко! Эта минута пройдет. Еще есть там что-то, что говорит — выход: ты еще не погиб, есть какая-то искра под пеплом; есть также поцелуй, который снимет слезу, и душа опять пойдет вперед быстрым шагом. […] Простите, друзья, что я мог согнуться под этой ношею, простите, выпрямлюсь, какая бы тяжесть ни лежала на плечах» [ЛБ, М. 5185. 18, п. 2].