* * *
В это время совсем нежданно, словно с неба свалился, прикатил из Сибири дедушка. Как он там, в Красноярске, жил, что делал, почему ничем не давал о себе знать, навсегда осталось для меня загадкой.
Был он маленький, седенький, дряблый, весь какой-то издерганный. Волосы не зачесывал ни назад, ни набок; они отрастали белыми концами вниз и торчали как-то несуразно, словно на голове у него был парик. Борода и усы были редкие, какие-то неурожайные, седенькие, каждый волосок закручивался куда ему вздумается. Одни брови росли густо, лохматые, и не седые, а бурые. Маленькие, глубоко посаженные глаза прятались под ними, словно мышата под копнами прошлогоднего сена. Мне никак не удавалось разглядеть, какие же у дедушки глаза.
Был он всегда понурым, молчаливым. И если говорил что-нибудь, то или крайне раздражительно, или с какой-то злой издевкой.
Мать рассказала ему, что знала, о бабушке. Он безразлично молчал. Тогда мать, видя, что он как будто не собирается сходить на могилу и даже не спрашивает, где она похоронена, посоветовала ему пойти посмотреть. Он безразлично согласился.
Водил его показывать место я. Бабушку похоронили на новом кладбище, за Виленским трактом. Кругом там пустырь, уныло, бродят голодные местечковые козы. Когда мы пришли и дедушка прилег возле могилы на траву, одна молоденькая козочка взбежала на бабушкин холмик и замерла… Смотрит на дедушку, трясет своей бородой. Дедушка замахал рукой, козочка мотнула головкой, пригнулась — и торк его рожками в плечо. Дедушка как-то странно засмеялся… И это бы, кажется, первый и последний раз, когда я видел, чтобы он смеялся.
Я хотел прогнать коз, разгуливавших по могилам и портивших молодые деревца. Но дедушка уже поднялся и молча зашагал с кладбища на дорогу. По пути домой он купил мне у базарной торговки лепешку за копейку. Торговка долго отказывалась взять ее — копейка оказалась ржавая, стертая. И это был первый и последний гостинец, который я получил от своего дедушки.
* * *
Отец все еще сидел в виленской тюрьме, никакой надежды на его скорое освобождение у нас не было. Но вот пришла открытка, что ему разрешено свидание с родными. И дедушка захотел к нему съездить. Повез большой каравай черного хлеба, ладный кусок сала, мешочек махорки и мешочек орехов-лузганцов. Орехов я насобирал сам, в лесу пана Хвастуновского, что километра за три от Брудянишек.
Встреча у них была короткой, в присутствии тюремных надзирателей. Когда отца ввели к дедушке, ни отец, ни дедушка друг друга не узнали. И поначалу, как потом вспоминал отец, смотрели друг другу в глаза с недоумением. Отец подумал: «Кто он, этот старичок?..» — хотя и был предупрежден нами открыткой, что дедушка должен к нему приехать. И не знали, с чего начать разговор…