— Читала, играла на гитаре, пока дом был, ждала, пока кончится все между белыми и красными, чтобы ехать с отцом куда-нибудь и ничего этого не знать. Недавно нас выселили, как нетрудовой элемент, из дома, и отец жил на вокзале, а меня послал в Харьков… думал, что там еще живут его родственники. Но я никого не йашла и вернулась к нему.
— На какие средства вы существовали?
— Отец отдавал все деньги мне, а я с ними делала, что хотела. У него свой были, он получал прежде много от родственников. У него братья, офицеры, находились в штабе Врангеля.
— А теперь где они?
— Я их не знаю. Отец думал, что они в Харькове.
Положение запутывалось.
Дауге, очевидно, должен был передать допрашиваемую под арест. Девушка же трепетала не только оттого, что не знала, чем это происшествие должно было кончиться, но еще и потому, что ей после допроса некуда было деваться. Между тем, Шаповал, изучивший протоколы следствия, знал, что расстрелянный, любя дочь, из-за которой он учинил грабеж, отправил девушку от себя именно для того, чтобы она осталась в неведении относительно его преступления.
Но Шаповал чувствовал необычное смятение уже от сознания того, что удар, которому подверглась девушка, нанесен именно им. Он казнил ее отца, о чем она не могла и подозревать. И девушка оказалась в таком положении, что, выйдя отсюда, она могла только наложить на себя руки или итти торговать собой, если хотела жить. Между тем она едва сделалась взрослой. Вся она здесь, стоя у стола Дауге, была на виду. Коса, как у девочки, висела, кончаясь черным бантиком у пояса. Коричневая форма под черным передником и неокрепшая фигура с нежным розовым свежим лицом дополняли ее образ, выдавая в ней вчерашнюю гимназистку.
Нужно было одно только прикосновение, чтобы она превратилась в женщину.
Шаповал отчаянно жался к спинке кресла, в котором сидел. Его жилистое недолюбливающее бритву лицо с лепешечно одутловатыми большими щеками темнело все больше и больше. Он дождался, пока Дауге вынес решение:
— Придется, гражданка, вам пойти в камеру…
Тогда он встал и решительно подошел к столу.
— Сядьте-ка, товарищ, — бросил он девушке. И, повернувшись к латышу, попросил — Обожди, Дауге, я дам тебе один протокол.
Дауге с удивлением поднялся и взял в руки поданную ему Шаповалом тетрадь, которую Шаповал развернул на определенной странице.
Через минуту, прочитав в ней два десятка строк, Дауге оторвался от нее и, сознаваясь в ошибке, смущенно поднял глаза на Шаповала… Из протокола явствовало, что дочь Притуляка не могла быть ни прямой, ни косвенной пособницей отца.