— Я спрошу Ксавье, вдруг он что-то видел или, может, помнит, как кто-то говорил о скрипке…
— Спасибо.
Мы снова замолчали. Нам больше нечего было сказать друг другу. Однако… Вопреки тому, что он считал себя жертвой, а мне отводил роль палача, мы разделяли одно и то же горе. Но было странно, что сидящий напротив мужчина — заочно, не зная Ксавье, ненавидевший его, — это, по всей вероятности, человек, с которым мне было бы легче всего поделиться тем, что я переживаю. По правде, я бы хотела узнать, как он держится, перекладывает ли часть груза на свое окружение, семью, друзей. Есть ли у них с женой дети? Не возражает ли она против их прихода? Удается ли ему успокоить жену относительно будущего и достучаться до нее? Как раз то, что у меня с Ксавье никак не получается… Мой собеседник тяжело вздохнул, очевидно вырываясь из раздумий.
— Не буду вас дольше задерживать.
— Да, мне пора идти, дети ждут.
Ни он, ни я не прикоснулись к кофе. Мы синхронно поднялись и пошли бок о бок к выходу.
— Хорошего вечера…
Он как будто заколебался, продолжить ли фразу.
— Еще что-то? — подбодрила его я.
— Мне известно имя вашего мужа, а ваше нет, как-то неловко получается, вы не находите?
Я растерянно приподняла брови. Он был прав.
— Действительно… нельзя же отказываться от элементарных правил приличия из-за чудовищности ситуации. Ава, меня зовут Ава. А вас?
— Саша.
Ни у одного из нас не промелькнуло ни намека на непринужденность, никакой легкости в нашем обмене репликами не было, и все же у меня сложилось впечатление, что мы заключили перемирие, хотя бы временное. Его ненависть к Ксавье никуда не делась, но он как будто подал сигнал, что перестанет проявлять к нам враждебность. Быть может, он смирился с тем, что все свалившееся на нас четверых было недоброй выходкой судьбы, что мы ничего не могли с этим поделать и, главное, что нам бесполезно брызгать желчью и нападать друг на друга.
* * *
Отец пришел к нам на семейный ужин, который можно было только с натяжкой назвать таковым. Он сам это предложил, а я не возражала, рассчитывая, что приход деда добавит немного радости на сумрачные личики Пенелопы и Титуана. Папа появился ближе к вечеру, чтобы освободить Хлою и побыть с внуками. А еще он принес огромное блюдо лазаньи. Перед тем как мы сели за стол, он рассказал, как идут дела в галерее. Я не позволяла себе задумываться, скучаю ли по своей работе и по самому месту. Такие мысли не вписывались в мою жизнь, времени и сил на них не было. Я слушала, но не слышала его описание переговоров с потенциальными клиентами, попыток успокоить моих художников, вовсе не таких покорных и терпеливых, как последний протеже. Отвечала я односложно или вообще ограничивалась кивком и невнятным бормотанием, показывая, что услышала, и стараясь пресекать его вопросы. Мне было бы проще вообще ничего не знать, притвориться, что галереи не существует в природе, как если бы моя жизнь встала на паузу или потекла заново вне привычного окружения, поскольку от любой мысли о галерее у меня внутри все сжималось. Я разрывалась между двумя эмоциями: с одной стороны, не хотелось вспоминать о своей ответственности за галерею, а с другой — становилось дурно при мысли, что можно отказаться от нее. Но когда я вдруг представляла себе, как работаю в галерее и как мне в ней хорошо, просыпалось острое чувство вины, и мне опять становилось дурно. Невозможно бросить Ксавье одного в больнице. Поэтому проще всего убедить себя, что галерейные дела меня больше не касаются. Папа привычно у руля, все будет хорошо, можно ни о чем не беспокоиться.