В Новосибирске я пошел в первый класс. Школа работала аж в три смены. Я попал как раз в третью. Иду вечером домой. Зима, темно, свет только в окнах. Вдруг из темноты появляются два мужика и — прямиком ко мне. Я замер от страха.
Один из мужиков спрашивает:
— Ты чей?
— Эвакуированный — говорю.
— Отец, небось, на фронте? — другой спрашивает.
А я отвечаю:
— На фронте. Под Москвой. Только не пишет…
Мужики довели меня до дома и даже денег в карман сунули. А один сказал:
— Кто обижать будет, скажешь, что Саша Ельцовский за тебя мазу держит!
Бандит он был. Его расстреляли прямо на улице. Я потом по фото в газете его узнал.
• • •
Отец начал войну в штабе Тимошенко, потом у Рокоссовского в 31-й Армии. Командовал 247 дивизией. Она в ночь на новый 1942 год атаковала немцев у Старицы (городок около Твери) и захватила город. В бою отец получил очень тяжелую контузию. Поэтому и не писал. Из госпиталей если и писали, то письма до адресатов редко доходили. Почта справлялась как могла и как успевала — работать там было некому…
• • •
Жили мы, как и все эвакуированные, бедно и голодно. Продуктов, которые мы получали как семья командира, воющего на фронте, нам еле-еле хватало, чтоб не протянуть ноги. Хозяйка держала корову, молоко продавала на рынке. Нам немного доставалось, когда кто-нибудь из нас болел. С местными ребятами мы жили без особых конфликтов, поскольку учились в одной школе, и мой брат Костя решал для всех сложные задачки и «просвещал» по другим предметам (недаром потом окончил МГИМО и стал академиком).
Взамен местная «братва» принимала нас в свои игры и никому не давала в обиду.
Помню, как цеплялись железными крючками за задний борт «полуторки», подъезжавшей к мосту через Ельцовку, и отцеплялись у бокового съезда к ней. С криками катились вниз, скользя по накатанной колее. Коньков ни у кого не было: их заменяли подошвы наших залатанных валенок…
На каникулах я подрабатывал в поездах — ходил по вагонам и пел жалобные песни, в конце которых был всегда один и тот же припев: «Люди добрые, посочувствуйте, сирота обращается к вам. Вы подайте мне на согрев души…». И тут словами «…я имею в виду — на сто грамм» жалобную песню заканчивал басом дядя Коля-инвалид. У него вместо левой ноги была деревянная «культя». Дядя Коля носил солдатскую шинель и красноармейскую шапку-ушанку, на правой ноге — кирзовый сапог. Нам подавали сердобольные старушки и женщины с детьми — кто картошку, кто кусок хлеба, кто яйцо…
Получалась прибавка к моему голодному рациону, да и домой я приносил часть «заработка».