— Нежности телячьи! — снова забрюзжал Николай Павлович. — За всю жизнь решила наверстать? Леха, а ты-то чего раскис?
Мать и сын оторвались друг от друга. Инна заметила: бедняжка Надя приспустила ремешки-задники у своих сверкающих босоножек. Ей было уже невмоготу стоять посреди зала в неудобной обуви.
— Давай сделаем эксченч, — предложила женщина, и девчушка тут же радостно и благодарно закивала.
Отойдя к стеночке, они поменялись туфлями.
Николай Павлович что-то недовольно пробубнил по поводу стриптиза на глазах честного народа, а его внук следил за процедурой переобувания широко раскрытыми глазами.
Он как будто ждал, что сейчас произойдет некое преображение одной женщины в другую, но…
Ничего не изменилось. Надя как была, так и осталась косолапенькой. Более того, в туфлях без каблуков она даже стала казаться грузной, точно приплюснутой к полу, несмотря на всю свою миниатюрность.
А Инна, наоборот, словно приподнялась над землей. Попробовала пройтись: ее ли размер? Оказалось — как раз ей по ноге, как и прикидывала. И самое удивительное, что золотые вечерние босоножки из тонких ремешков, как выяснилось, идеально гармонируют с чуть помятой одеждой стиля сафари! Как будто изготовлены специально к этой рубашке и этим брючкам на заказ!
Надя со счастливой улыбкой уже размашисто шагала к стоянке такси, тяжеловато ступая на пятку. Инна грациозно летела следом. За ними размеренно шествовали дед с внуком…
Обогнув широкую эстакаду, такси выехало на шоссе. Темно-серые кубы Шереметьева-2 остались позади. А впереди была Москва. Родной город. Как он примет ее на этот раз?
В машине Инна оказалась в самом углу, прямо за водителем. Надя уселась у другого окна, пропустив Алексея в середину. Он был немного смущен неожиданным соседством с матерью и поэтому неотрывно глядел вперед на дорогу. Инна же, напротив, внимательно изучала сына. Он это чувствовал и от этого смущался еще больше.
Да, он был очень похож на отца, этот двадцатилетний худой паренек. Те же глаза, брови, губы… Но вместе с тем Инна замечала и другие, видимо доставшиеся от нее, черты. Например, пухлые, нежно-розовые мочки ушей были совсем не такие, как у Юры. Тонкие и длинные пальцы, изящные кисти рук, узкие запястья — все это было ее, Иннино, соломинское.
У Инны вдруг сжалось сердце. Она вспомнила, что такие же пальцы были у мамы. Иногда (это случалось очень редко) мама садилась за старый кабинетный «Стейнвей», оставшийся в наследство от прадедушки, до революции служившего инспектором в министерстве просвещения. Мама устраивалась поудобнее на вращающемся табурете, поднимала пюпитр для нот, раскрывала свои любимые «Багатели» Бетховена… Ее руки, в другое время моющие посуду, стирающие, выжимающие половую тряпку, вдруг преображались. Пальцы становились гибкими и подвижными. Они словно летали по пожелтевшим от времени клавишам рояля, извлекая из него то мягкие, нежные, то сильные и решительные звуки. И дом оживал. Мелодия проникала в самые дальние, пыльные и заброшенные уголки их квартиры, ударяла в потолок, в оклеенные бежевыми обоями стены, исчезала в шкафу и вновь появлялась из открытой крышки рояля. Да, мастера, сделавшие его в начале века, безусловно знали свое дело.