Морфий она получила от врача, едва приехав в Париж. Сказала, что так ей легче снимать боль в увечной ноге. Она солгала. Нога ее почти не беспокоила, зато хватало других причин. В Европе настал мир, но только не для Уиллы. Для ее души мира не было и не будет.
Уилла взяла с полки полупустую бутылку вина, вытащила пробку и наполнила два бокала.
– Отпразднуем, – сказала она, выходя из проявочной. – Вы замечательно позировали. Спасибо.
Оскар будто не слышал ее. Он бродил по ателье, вглядываясь в фотографии на стене. Уилла подошла к нему, протянула бокал.
– Кстати, пару дней назад я была на вашем концерте в Опере. Мне понравилось. А над чем вы работаете сейчас?
– Над новой симфонией. Ищу новый музыкальный язык для нового мира, – рассеянно ответил он.
– И это все? – пошутила Уилла, поднося бокал к губам.
– Наверное, я объясняю как последний болван, – засмеялся он, поворачиваясь к ней. – Простите, отвлекся. Да и как тут не отвлечься? Это что-то запредельное.
Он указал на снимок обнаженной женщины, выдержанный в серебристых тонах.
Уилла взглянула на хорошо знакомую фотографию. Это был автопортрет. Снимок она сделала недели две назад и вместе с еще несколькими выставила в местной галерее. Фото вызвало сенсацию. Уилла назвала снимок «Одалиска». Она запечатлела себя сидящей на кровати, без протеза, совершенно голой, демонстрируя свое исхудавшее, покрытое шрамами тело. Уилла не стала стыдливо отворачиваться от камеры. Наоборот, она дерзко, вызывающе смотрела прямо в объектив. Обозреватели консервативных парижских газет называли снимок «шокирующе бесстыдным» и «подрывным». Но более прогрессивно мыслящие критики находили его «блистательно символичным» и «душераздирающе откровенным», а Уиллу именовали «современной, покалеченной войной одалиской, вполне отвечающей состоянию нашего современного, истерзанного войной мира».
– Вы не боялись сниматься целиком обнаженной и такой пронзительно уязвимой? – спросил у нее Оскар.
– Нет, не боялась, – ответила Уилла. – Чего еще мне бояться? Мое тело покрыто шрамами. Покалечено. Я что-то в себе утратила. А разве все мы не утратили что-то за эти четыре года?
– Да, – печально улыбнулся Оскар. – Мы все что-то утратили.
Он продолжал переходить от снимка к снимку. Некоторые были вставлены в рамки, другие просто пришпилены к стене. Остальные свисали на бельевых прищепках с веревки, протянутой во всю длину помещения.
– Ничего подобного я еще не видел, – тихо признался музыкант.
– Не только вы. Многие. Думаю, в этом-то и главный смысл моих работ.
Уилла не снимала умильных детишек, аллеи парков и благопристойных парижских буржуа на воскресной прогулке. С ее фотографий смотрели лица проституток и сутенеров, безруких и безногих солдат, просящих подаяние на улицах. Героями ее снимков становились пьяный мужчина, валяющийся в канаве, и тощая замызганная девчонка, поющая возле дверей ресторана в надежде получить несколько жалких монет. Многие фотографии Уиллы были уродливыми, жестокими, бьющими по нервам и предельно вызывающими.