– Но это же люди. Вы же их сейчас просто убили, – не выдержал Оливер. Теперь он точно знал, что Питер не придет, что остался только он, и действовать может лишь он один, потому отчаянно схватил приказ, сминая его дрожащей рукой.
Ему казалось это настолько ужасным, что остановить это нужно было любой ценой, и он рвал приказ, пока префект смеялся.
– Да что здесь смешного!? – рычал Оливер, швыряя крупные обрывки в урну.
– Ты дурак, который только что лишился работы и многих возможностей, а я напишу новый приказ и мне ничего за это не будет.
Он снова рассмеялся, а Оливер сжал нож, вдруг осознав, что выбора видимо действительно нет. Он оказался один на один с настоящим злом – страшным, беспринципным и жестоким. Он один мог что-то изменить.
– Будет, – сказал он, слыша самого себя, словно через туманную трубку.
Префект насмешливо приподнял бровь и всем своим видом спросил:
«И что же ты можешь?»
«Все», – мысленно ответил ему Оливер, резко сделал шаг и ударил мужчину ножом в живот, и только потом понял, что это ничего не изменит.
«Он не умрет», – понял Оливер, слыша вопль, а потом сознание словно помутилось, осталось только одно решение: убить любой ценой.
Под этим лозунгом разум отступил, зато в теле вдруг нашлась сила. Чтобы не дать префекту себя оттолкнуть, Оливер буквально запрыгнул на него, вминая в кресло; не глядя, уцепился пальцами в его лицо; вырвав маленький нож, ударил им прямо в шею – не разбирая, не целясь; а потом рванул его на себя, разрывая ткани. Что-то хрустнуло под рукой, и нож сломался, но он этого не понял, не заметил, а чтобы уже наверняка со всем покончить, вогнал обломок ножа в широко распахнутый испуганный глаз – не то еще живой, не то уже мертвый.
В следующий миг охрана схватила его за руки и оттащила прочь, выламывая руки, но Оливеру было уже все равно. Он был уверен, что теперь этот гад точно не выживет и ничего не подпишет.
Воспоминания о том моменте смешались, стерлись и спустя восемнадцать лет Шеф не мог четко сказать, помнит ли он хоть что-то кроме первого удара и темноты после, в которой мелькало осознание чужой смерти.
По-настоящему тьма рассеивалась, только когда его вывели из дома. Тогда шел дождь, шум сирен смешивался в единый гул. Были какие-то вспышки и огни, а ему почему-то хотелось спать и еще отчего-то тошнило.
Тошнота снова подкатывала к горлу. От дурацкого слова «герой» дрожали руки. Тогда в четырнадцать он мнил себя героем, спасителем, человеком, совершившим подвиг, а теперь ничего кроме слова «придурок» в голову не приходило.
Выходя из лагеря и опираясь рукой о горячие, не остывшие за полночи камни, он всматривался в застывшую в ночи пустыню и снова видел страшную запись с камеры, где он бросается на мужчину, рвет ножом ему глотку – да, скорее рвет, чем режет, − а потом этот ужасный безумный удар в глаз.