– Один ты меня любил, – услышал он шепот Зены и все же приоткрыл глаза, чтобы понять, что именно происходит.
Зена сидела в стороне на одном из удобных рабочих кресел, прижимала к груди банку с расплывающимися, разваливающимися мозгами и тихо выла, раскачиваясь. Она гладила банку, выводила что-то пальцем по ее боку, и Дориану на миг стало ее жаль. Было в этой страшной машине что-то человеческое, что-то сломленное, но уже безнадежное.
Дориан помнил, как она надевала для него платья, даже раздобыла какие-то туфельки, помнил, как она пыталась быть ласковой, но он не обманывался тогда: знал, что милость к нему всегда могла обернуться страшной жестокой местью, и вот этот миг настал.
Она не позволит ему быстро умереть. Он это понимал, но видел обычно лишь как она убивала. Как она пытает и мучает, он даже не представлял. Ее игры были адской болью, но она ее причиняла без злобы, как бы случайно. Что будет, если она решит мучать всерьез? Сколько это будет длиться? День? Два? Месяц?
«Лучше бы она отдала меня своим тупым увальням», – думал Дориан, снова закрывая глаза, чтобы не видеть ее сейчас – слабую и раздавленную, чтобы не обмануться и не пожалеть ее.
Он, правда, считал, что лучше бы его отдали Черепахам, которые приковали бы его к трубе, как Берга, били бы ногами и насиловали б с глупым смехом. Что-то подобное Дориан пережил, когда только попал на ЗиПи3. Его били чуть ли не за каждое слово, несколько раз насиловали, потому что он как-то не так посмотрел на кого-то из своих стражей. Ему все время твердили, что он Камень – раб, пыль, никто, жалкая мразь, на которую великая Зена никогда не посмотрит. И лучше бы не смотрела!
Тогда все это не было единым потоком. Побои и издевательства сменялись тяжелой работой и короткими передышками, но, если бы этот поток боли стал постоянным, Дориан бы выдержал. Он был уверен, что выдержал бы, не свихнулся бы, стиснул зубы и выжил бы. Главное, что тогда у него был бы шанс на спасение. Его могли отбить, спасти, как спасли они Берга. Он бы выбрался, а теперь шансов у него не было.
От Зены не сбежишь, и боль, которую она может причинить, едва ли можно выдержать, не сойдя с ума. Он и так боится ее до безобразия. Внутри все дрожало от одной только мысли, что она доберется до него. От такого состояния до безумия недалеко, а он меньше всего хотел потерять себя, лишиться последней гордости и начать ползать перед ней на коленях, целуя ее ноги и умоляя о пощаде. Он видел, как нечто подобное творят другие. Он и так слишком много ей подыгрывал, а теперь, когда проиграл, не имел права на слабость.