— Он у нас неземной, все витает, — оправдывалась за мужа Симочка.
— Машка-то Драгомонова отказалась, — вспомнила Зинаида. — Пусть, говорит, сам придет, шапку поломает… А на кой она? За копейку удавится.
— Хватит толковать да перетолковывать, — сказал дядя Миша. — Одно напоминаю, Иван, куй железо…
— …пока горячо, пока горячо… — на какой-то плясовой мотив подхватил Смольников.
Он вышел из-за стола, принес из кабинета гитару и, улыбаясь своей доброй и беспечной улыбкой, нагнулся к Даше.
— Давно я «Шэл мэ версты» не слыхал…
А поутру Смольников и Ланто отправились в Главискусство. Надо было ковать железо.
После вчерашнего бурного дня Иван Николаевич чувствовал себя душевно опустошенным. Все было не то и не так. И низкое предгрозовое серое небо, и пыльная трава на бульваре, и громоздкий, облицованный грязно-желтой плиткой дом бывшего страхового общества «Россия», где помещался Наркомат просвещения.
В приемной наркома выяснилось, что записка Смольникова еще не поступала. Секретарша вызвала товарища Дункеля, ведающего вопросами музыкальной культуры.
Румяный и долговязый, с мелко вьющимися волосами, черными облачками дымившимися у висков, он появился с желтой папочкой под мышкой, радушно потряс руки посетителям, еще радушнее улыбнулся и сказал:
— Мы решили отклонить ваше предложение и не занимать внимание наркома.
— Интересно, почему? — воинственно спросил Ланто.
— А потому, что это не наш профиль, а профиль Нарпита.
— Но ведь надо же отличать кабацкую цыганщину от настоящего цыганского искусства! — закричал Смольников. — Ведь у меня же написано об этом!.
Он потянулся к папке Дункеля. Но тот остановил его, уселся на стул, положил ногу на ногу, на колено — папочку, закурил и с видимым удовольствием пустился в объяснения. Он говорил, что искусство, а тем более музыкальное искусство, должно углублять и развивать национальные традиции, сложившиеся в предшествующие эпохи, и обогащать свое содержание, подсказанное событиями общественной и политической жизни, таким образом, чтобы находить новые выразительные средства, новую метрику, ритмику, новый инструментарий…
Ланто добросовестно старался вникнуть в речь Дункеля, но слова его так равномерно и гладко катились друг за другом, что было невозможно сосредоточиться, и только назойливо вспоминался старый цирковой номер: жонглер запускал по арене множество детских разноцветных обручей, они раскатывались на ковре, не задевая друг друга, образуя головокружительную карусель.
Иван Николаевич оттянул галстук, расстегнул воротничок рубашки.
— Переведи, Леонтий Петрович, я что-то не понимаю.