Он умолк, присел на стул, посмотрел в широкое окно. На кругу уже расставляли препятствия, — черные, колючие, как ежи, барьеры из хвороста, легкие, высокие, падающие от одного прикосновения стенки… Нет, грех сказать, что ему везет. Все, что он сделал за август, вся сумасшедшая работа последних десяти дней — все может пойти прахом потому, что его не будет в последнюю минуту, он не скажет ободряющих слов, не напомнит какой-нибудь взбаламученной голове о привычках лошади, просто не будет смотреть на езду, удваивая усилия всадника.
— Леша, — сказал он Чулкову, — ты Любе Стужиной скажи, что ты четырнадцатый, и, когда поскачет, стой так, чтобы она тебя видела.
Чулков сидел опустив голову и не откликнулся.
— Слышишь — четырнадцатый! Не забудь.
— Хоть двадцать пятый! Я об Олеге думаю. Добегался кобель, а вся злость на него прошла. Жалко.
— Жалко? Не то слово. Невыносимо. Слушай, дай пятерку на такси. У меня только рубль.
4
Кровать Аргунихина стояла у окна, и солнце освещало его измученное, безнадежно постаревшее лицо с чугунными синяками под глазами. Аргунихин не сразу заметил, что он был привязан полотенцами за подмышки к спинке кровати. И хотя руки его лежали вдоль тела, он показался распятым.
— Зачем тебя так? — спросил Новиков.
— Позвоночник. Нельзя поворачиваться на бок.
— А ноги действуют?
— Вполне. Это не перелом. Только трещина.
И он высоко поднял вверх вытянутую ногу и пошевелил пальцами.
Новиков вздохнул всей грудью.
— Полегчало, — сказал он. — Шура ничего не знает. Я себя чувствовал такой сволочью, таким сухарем… С полдороги хотел вернуться за ней, и что-то не пустило.
— Оптимизм. Ты же зануда-оптимист. Только чудом не ошибся. Я же мог быть покойником. Счастье, что товарный шел по третьему пути. Но мне-то казалось, что он наедет прямо на мою голову. Я упал на спину и не мог пошевелиться, только руки прижал к себе. А свет мчится, мчится прямо в глаза… И я тогда подумал… — он резко оборвал и отвернулся к окну.
Новиков тоже посмотрел в окно. С четвертого этажа были видны только верхушки деревьев, седеющие желтыми прядями, да круглые пышные облака на глубоком синем небе. Ветра нет, все неподвижно, как на картине. «И равнодушная природа…» Это, кажется, из хрестоматии. Равнодушная природа. Как Олегу трудно сейчас. Хочется все рассказать, и невозможно.
— Ты помолчи, — сказал он, хотя Аргунихин уже давно молчал. — Не надо тебе волноваться. Если хочешь знать — я тоже виноват. Помнишь, тогда в чебуречной? Я тебе все объяснял, взывал к справедливости, а логика — мертвому припарки. Сочувствовать надо. Подставлять жилетку. Иногда, если человек выговорится, безумствовать не хватает энергии.