— Я тебя послушалась, — говорит. — Уезжаю.
— Куда?
— На Дальний Восток.
— А как же я?
— Как-нибудь.
— А как же наша любовь?
— Любовь — когда жить нельзя, когда дышать нельзя, когда до неба подпрыгнуть хочется. А если производственное, общественное и личное — это не любовь, деление и умножение.
— Смеешься?
— Плачу.
— Да что ж ты там делать будешь? У тебя же специальности нет.
— Взяли диетической сестрой в детскую консультацию. Подучат. Женщина я одинокая, жизнь у меня пустая. Надо же кому-нибудь нужной быть.
Моими же словами будто шприцем колет меня в сердце и еще улыбается.
Знаю, что правду говорит, что уедет, а верить не хочется, хоть за соломинку уцепиться.
— А комната?
— Отойдет в райсовет.
— А мебель?
— Сдала в скупку. Второй день дома не ночую.
— Значит, и зайти к тебе нельзя?
— Не надо. Проводи меня до дому и простимся.
Тут я пошел на последнее унижение.
— А ты знаешь, что водитель, если у него нервная система потрясена, может человека задавить и получить двадцать пять лет?
— А ты знаешь, что одинокие женщины, если им за сорок, чаще всего травятся?
— Ты не одинокая. Ты со мной.
— Без тебя. — И выдернула руку.
Под выходной я провожал ее в Хабаровск. Как встретились на вокзале, так и закруглились там же. Только на этот раз на Северном.
В день смерти жены Левенфиш не сказал ни слова. Дальние родственники и соседи напрасно пытались разжать его уста. Он молча сидел у окна, вытянув ноги, сжимая ручки кресла длинными волосатыми пальцами, и смотрел на памятник Мицкевичу. Ему прочитали телеграмму от дочери. Светлана не могла приехать с Сахалина — болен ребенок. Левенфиш бровью не повел. Так и не поняли, слышал ли он то, что ему прочли. Позвали доктора, но он не захотел встать с кресла и раздеться. Доктор расстегнул рубашку, выслушал — сердце в порядке, просто шоковое состояние.
Раису хоронили на Лычаковском кладбище, знаменитом во Львове католическом кладбище, где теперь хоронят и безбожников и евреев. Яму выкопали между могилами профессора химии и известной певицы. В этот день Левенфиш как будто пришел в себя, даже звонил по телефону, требуя, чтобы прислали духовой оркестр. Но когда Абрам Маркович, дядя покойной, глядя на могильный холм, сказал: «Как я рад, Рая, что ты лежишь среди интеллигенции!» — Левенфиш грубо оттолкнул его локтем и крикнул:
— Не играет роли!
Все удивились, а Игорь, сын Абрама Марковича, громко зашептал:
— Я бы мог наломать из вас дров и лучины, но ради Раечки… Какое все-таки хамство! Вы же учились в консерватории…
Левенфиш молчал, будто и не с ним говорили.