— «…Будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне!» И тебе это нравится? — спросил Лухманов. — Мы никогда не покончим с идиотизмом деревенской жизни, если будем любоваться лапотной тягомотиной. Тракторы выйдут на поля, и у тракторов остановятся моторы.
— Ты сухарь, Коля, — сказал Прокофьев, — сухарь-неврастеник. Впрочем, сухие неврастеники лучше мокрых. С мокрыми хлопот не оберешься.
Мы целый месяц сидели втроем за одним столиком на веранде издательской дачи. Ответственный секретарь Лухманов, угловатый, с квадратными глазами и остроконечной бородой, аккуратнейший техред Прокофьев, в клетчатом френчике, при галстуке, и я, студентка-практикантка из университета. Сестра-хозяйка никого не подсаживала к нам, и мы предавались безудержному трепу. Говорили о Мейерхольде, о новой технике, о головокружении от успехов, о гавайской гитаре, но разговор с неизбежностью скатывался к издательским делам. И сейчас Лухманов, слегка польщенный упреком в сухости, опять вернулся к этой теме.
— Я спокойный человек, — сказал он, — но поневоле кипятишься, когда изо дня в день приходится доказывать очевидные вещи. Издательство превращается в музей. Мы выпускаем историю русского театра. Для чего нам история? Какая бы то ни было позорная русская история? Скорей, что ли, выполним пятилетку? А ведь на этой бумаге можно было бы издать шестьдесят пьес для сельской самодеятельности!
— Сельской самодеятельности? — хихикнул Прокофьев. — «Шепчет солнце, шепчет лес: МТС ты, МТС»? Медведь тебе на ухо наступил, Коля. Ты сухарь!
И хотя я почти всегда соглашалась с техредом, сейчас он был неправ. Лухманов не сухарь. Он влюблен. Это так заметно. То срывается из-за стола и бежит в дождь на почту звонить по телефону в Москву, то читает нам свои стихи. Я даже запомнила одну строфу:
Будто вдруг запел с чужого голоса,
Кто б сказал, что стану я таким?
На твои накрашенные волосы
Променял кумачные платки.
Прокофьев сболтнул однажды, что в Москве есть у Коли одна знакомая. Недоступная женщина, снежная королева…
Нет, Лухманов не сухарь. Только спорить бесполезно. Болтливые мои приятели не дадут и рта раскрыть.
— Ну хорошо. Я — сухарь, — самодовольно повторил Лухманов. — А кто ты? Карманный Мефистофель? За иронией скрывается банальнейший тип! Тебя радуют березки, эта девчонка, — он показал на меня, — ты называешь ее «розовый террор» — цитата из Поля Морана, обожаешь сверхмодное оформление старомодных книг. Без заглавных литер с заголовками вдоль страницы!
Меня забавляло, что друзья-враги под видом яростных нападок говорили друг другу комплименты. Прокофьеву так же нравилось быть Мефистофелем, как Лухманову — сухарем. Немолодой человек, уже седой и лысый, он считал себя неудачником, отводил душу в ядовитых наблюдениях, радовался, когда их ценили. Чтобы скрыть свое удовольствие, он заговорил о другом: