Процент понижался за счет тех, кого выписывали из СПБ в критическом состоянии, вроде полупарализованного зэка — жертвы ЭСТ-эксперимента Шестаковой. При приближении Костлявой все они чудесным образом от своих душевных заболеваний излечивались. Смертника отправляли в обычную психбольницу и «вешали» труп на нее.
Егор Егорыч рассказывал про своего сокамерника Николая Ганыпина, инженера-теплотехника из Якутска, — вместе они сидели еще в 1970 году. Ганьшин сидел и в сталинских лагерях по статье 58–10, вновь был посажен в 1969 году по статье 70. Что сделал Ганьшин, чтобы получить «контрреволюционную агитацию», неизвестно, но «антисоветскую» дали за то, что ранее сидел за «контрреволюционную» и написал об этом книгу.
Еще до ареста Ганыпин перенес операцию по поводу рака желудка, страдал болями и в СПБ ничего не мог есть — его тошнило. Ганьшин умолял психиатров не назначать нейролептиков, клянчил диетическое питание — но не добился ни того ни другого. Вместо манной каши с молоком его кормили тем же трифтазином.
Когда Ганыпин начал умирать, его быстро выписали из СПБ и отправили самолетом в психбольницу в Ленинград, где жила его дочь. Но до дочери и даже толком до психбольницы Ганьшин не доехал: прямо из приемного покоя его увезли в морг. Егорычу об этом проболталась медсестра.
Ганьшина, понятно, я не знал, но знал Кима Гурылева, и его неожиданную смерть летом 1981 года даже видавшие виды зэки переживали с тяжелым чувством. Гурылев был здоровяком и менее всех других был похож на кандидата в покойники.
Мы встречались всякий раз на прогулке, проходившей совместно с зэками Пятого отделения, среди которых выделялся Гурылев — широкоплечий бывший моряк, с татуировкой трехмачтового брига на груди. Гурылеву было лет пятьдесят, сидел он за нанесение телесных повреждений — конечно, по пьяни и в драке. В СПБ пробыл два с половиной года, и думали, что скоро выйдет, поскольку характера был молчаливого и исполнительного. Гурылев ни с кем не водился, книг не читал, только смотрел телевизор — от начала и до конца.
Телевизор, в конце концов, его и сгубил. Однажды медсестра заметила в камере дым, но виновных не нашла. Как обычно, когда не находилось виновных, то должны были расплачиваться все — и на неделю в Пятом запретили смотреть телевизор. Тут вечно покорный Гурылев вспылил, наговорил грубостей медсестре. Наутро его быстро перевели в строгую палату Восьмого отделения, привязали к койке и начали колоть аминазином и сульфазином. Четыре дня, приходя в себя между инъекциями, он кричал: «Плохо мне, с сердцем плохо…» «Симулянта», конечно, никто не слушал. На пятый день, утром, когда сестра пришла делать очередной укол, «симулянт» был мертв.