И снова все черно-белое, в палате Коногонов прощается с другими пациентами. Шилов тоже тут, Разгуляев, Лордкипанидзе, прежние и новые пациенты, которые просят дернуть за край одеяла, чтобы им тоже поскорее выписаться, и лишь один злобно шипит, что все эти приметы — суеверие.
Верный своим принципам, Незримов на роль подлеца симулянта Истомина пригласил не с противной внешностью, а красавчика Володю Коренева, всеми обожаемого морского дьявола, человека-амфибию, советские девчонки включают режим «визжим», как англичанки при виде битлов в глупейшем пижонском фильме «Вечер трудного дня».
В палату влетает Ляля Пулемет с букетом одуванчиков, дарит их танкисту, все посмеиваются, мол, пулемет в танк влюбился. Ляля злится — не нашелся еще тот человек, в кого она влюбится, но Коногонов внезапно обнимает ее и целует в губы.
Они уже были как муж и жена, но целоваться с Эолом в губы при всех, да еще на камеру! И изобразить возмущение не составило труда:
— Ну, наглость! Ладно уж, чеши себе на фронт. Братишка доктор, а мне когда?
Шилов оправдывается перед ней, как школьник, говорит о том, как при их скудном санаторском питании вообще у всех раны плохо заживают. В сцене становится понятно, что просто никто не хочет расставаться с общей любимицей. А тут еще появляются морпехи, обвешанные оружием, грозные, но веселые окопные моряки, обветренные, суровые юноши — Вострецов, Арбузов и Поспелов. Актеры Январев, Кожевников и Подгорный, их тоже Эол отщепил у Раппапорта от «Двух билетов на дневной сеанс». У Вострецова в руках огромный букет сирени. Ляля бросается к ним, прыгает, целует в щеки. Разгуляев спрашивает:
— А чего это вас, морпехов, называют «черная смерть»? Что-то, я гляжу, среди вас ни одного негра...
Черная смерть стояла у выхода из «Ленфильма». Хоть и блондинка. Эол и Марта выходили после съемок под ручку, ворковали, обсуждая сегодняшние съемки.
— Как ты их обцеловала охотно! — шутливо ворчал Незримов.
— Ну я же только в щечку. Ну, потомок богов, ты чего! Между прочим, я руководствовалась сценарием, вот.
Она положила ему голову на плечо, и в такой голубиной позе они и натолкнулись на черную смерть, которая выросла перед ними, как цифры 1941 в картине Кулиджанова и Сегеля «Дом, в котором я живу».
— Эта вот, эта вот дрищуганка? — первое, что произнесла Вероника Новак, все еще Незримова.
«Потрясающе! Кто же мог ей настучать?» — первое, что подумалось Эолу.
— В чем дело? — возмутилась Марта и в следующий миг догадалась.
Но неужели это та эффектная блондинка из «Разрывной пули», которую было так жалко, когда она шла к красивой кукле, брала ее и взрывалась? Во что она превратилась! Перед ними, как Берлинская стена, стояла некая каменная баба, степное изваяние. Под шеей жир, щеки начали отвисать, а ведь ей не больше, чем Эолу. кстати, сколько? тридцать три? тридцать четыре? В таком возрасте и так себя запустить! Понятно, почему у них, как он уверяет, сто лет уже лишь теплые добрососедские отношения между двумя странами. Все это мигом пронеслось в голове, прежде чем им встретить смерть среди цветущего июльского дня.