— Рекомендую, отличный актер, — сказал Тарковский. — Шукшин фамилия.
— Айда послушаем, что там Левон рассказывает, — предложил Вася.
Кочарян рассказывал о съемках «Тихого Дона»:
— Рапопорт? Да, конечно, по-прежнему. Хотя, должен сказать, камера ожила, стала двигаться, в некоторых шахтинских эпизодах даже очень.
— Шахтинских? Какие же там шахты, в «Тихом Доне»?
— Натурные съемки проходили этим летом в городе Каменске-Шахтинском. Но вообще, ребята, думаю, фильм выйдет масштабный, весомый.
— И новое пустое слово в кинематографе, — буркнул Тарковский Незримову.
— Слушай, ты хоть и тоже негр, а я Папу Аполлинариевича в обиду не дам.
— Ну что же, подраться тоже иногда неплохо.
На Большом Каретном появлялись и бывшие враги народа, в последние годы выпущенные из сталинских лагерей. Рассказ одного из них, художника Петра Красильникова, и натолкнул Эола на идею нового фильма.
Глава третья
Не ждали
За окнами стояла июньская ночь, над прудом самозабвенно заливался, щелкал, свистел, булькал, переходил на дробь тот, о ком еще недавно Эол Федорович говорил:
— Молодец какой! Или, как сейчас говорят, красава!
Может, соловей вернет его к жизни?
— Ветерок! Ты что, не слышишь? Для тебя же стараются. Кончай притворяться мертвым.
Муж не хотел внимать ее призывам, и Марта Валерьевна, глянув на часы — одиннадцать, — вернулась к компьютеру, включила второй полный метр потомка богов. Тоже черно-белый. Рабочий и колхозница повернулись лицами к зрителям, на экране возникло застывшее радостное лицо парнишки, оно стало уменьшаться, а пространство репинского полотна — расширяться, появилась ясноглазая девочка, старушка в траурных черных одеждах, сидящая за роялем девушка, в дверях — горничная и кухарка и наконец главное действующее лицо картины — худой, изнуренный человек с трагическими глазами, полными счастья, в потёрханном пальто и видавших виды сапогах, в левой руке шапчонка, на шее шарф. Картина в полном виде предстала зрителям, и по ней пронеслись черные буквы: «Не ждали!»
В это мгновение ужас охватил Марту Валерьевну — к ее спине прикоснулось чье-то мягкое и теплое, но уже на вторую секунду это тепло муркнуло, и ужас отлетел.
— Шоколад!
«Мурк».
— Шоколадище, это ты?
«Мурк».
— Как ты меня напугал, бродяга!
«Мурк».
Любимец потомка богов появился у них в доме восемь лет назад, когда Эол Федорович сел писать «Шальную пулю» — книгу о своем творческом пути и о жизни.
— Стареть стал, пора за мемуары, — сказал он тогда в свои восемьдесят лет. Иные уже в сорок такое произносят: «Стареть стал», — а в шестьдесят ощущают себя полными стариками. Ветерок еще несколько дней назад вел себя как мальчишка и не думал, что скоро будет лежать, одинокий в своей смерти, отколовшийся от мира Эоловой арфы, от своего любимого кино, от Марты Валерьевны, от соловья, собак и Шоколада.