Незримов предчувствовал беду. Верная жена сидела рядом и на сей раз не дерзала подкалывать мужа, старалась, наоборот, успокоить:
— Да не волнуйся ты так! Смотри, с середины фильма уже никто не калякает, сидят тихо, как мышки.
И действительно, если поначалу многие зрители перешептывались, а некоторые и вовсе громко переговаривались, то с момента появления Суховеева в зале стала побеждать тишина. На премьере «Разрывной пули» Эол так не волновался, уверенный в успехе. Сейчас он откровенно потел. И дождался своего звездного часа. Когда под «Освобожденную мелодию» высветилась надпись «Конец фильма», в зале секунд двадцать еще властвовало молчание, а затем — взрыв рукоплесканий! Пьяный от счастья режиссер стоял на сцене в окружении съемочной группы, и ему несли и несли цветы, благодарили за такое кино, взволновавшее душу, за то, что заставил сопереживать героям, за новый вклад в киноискусство. В пене чувств Эол Федорович попросил подняться на сцену и Веронику, назвал ее своей цветущей музой, отчего она еще пышнее расцвела.
И лишь один выпад оставил на светлом фоне черную кляксу — лет шестидесяти гражданин выскочил на сцену и громко заговорил:
— Я не понимаю всеобщих неосмотрительных восторгов! Ведь фильм-то — антисоветский! Да ладно вам мне тут! Сами идите знаете куда! Но-но, я вам дам со сцены! Имею право высказать. Про это кино следует писать куда следует. И напишем. А что вы думаете? Напишем.
В остальном триумф того дня наполнил сердце счастьем. А потом пошло огорчение. В «Не ждали» Эол не случайно выделил башню Дона, которую наши бойцы берут штурмом. Он имел в виду, что своим фильмом штурмует герасимовский «Тихий Дон». Однако эта башня оказалась неприступной: всюду только и писали о премьере третьей серии в «Ударнике» и почти ничего — о премьере в «Художественном». Ленту Незримова хвалили, немного критиковали, признавали заметной работой молодого режиссера, но скромненько, на вторых и третьих полосах. Герасимовский слон величественно растоптал яркого незримовского зверька.
Марта Валерьевна досмотрела фильм до конца и на сей раз не заплакала, и даже не всплакнула, а молча встала, задумчиво прошла по спальне мужа. Шоколад долго смотрел на хозяина, сидя на стуле, потом не выдержал своей траурной позы и превратился в черную норковую шубку, свернутую и готовую к упаковке. Марта Валерьевна погладила его, он муркнул и продолжил свой сон.
— Да, Шоколад, ничего не скажешь, он великий режиссер.
Она подошла к мужу и устыдилась, что он до сих пор лежит в старых любимых домашних штанах, в пиджачке пижамного типа, расстегнутом на груди.