Львовяне были традиционалистами и отличались полным равнодушием к любым новинкам, которые вводила городская власть.
Парк Костюшко упорно называли старым именем — «Иезуитский сад», а тюрьму продолжали звать «Бригидками», хотя продолговатый, мрачный бывший монастырь на улице Казимировской император Иосиф отобрал у сестер-бригидок более полутора веков назад, предназначив его под уголовное заведение.
Оказавшись вблизи «Бригидок», Попельский всегда задумывался над этими консервативными названиями и даже заключил две гипотезы, которые касались названия тюрьмы. Во-первых, население могло называть это здание так из чувства солидарности с монахинями, у которых вышеупомянутый император грубо реквизировал их собственность, во-вторых, «Бригидки» были своеобразным ласковым названием ужасного сооружения. Это напоминало явление, похожее на древнегреческий обычай, по которому кровавые богини мщения, Эринии, назывались Эвменидами, то есть «Ласковыми».
Попельский отвлекся от ономастической проблематики и мысленно вернулся к новой гипотезе. Он знал, что приближается к ключевому, самому важному моменту и не двинется дальше ни на шаг, если не убедится и не установит, кто использует паспорт Марцелия Вилька. Это можно было сделать несколькими способами. Или упросить Зубика, чтобы возобновил расследование по делу похищения паспорта, или попросить Моше Кичалеса, чтобы тот приказал своим людям добыть такую информацию. Первый метод заранее был обречен на неудачу, причем отнюдь не из-за личного упрямства Зубика, а потому что пьяного Вилька обокрали где-то на Клепарове, и через полгода невозможно было воссоздать обстоятельства этого преступления. Второй способ был хорош, но стал бы, увы, последней просьбой к «золотой рыбке». А Попельский продолжал верить, что последняя просьба к Кичалесу будет совсем другой, что это будет венец всего расследования, так сказать finis coronat opus[66], собственно говоря mors coronat opus, смерть венчает дело. К счастью, у него был еще и другой выход. Поэтому сейчас он сидел в «Бригидках», ожидая кого-нибудь в канцелярии знакомого ему начальника Арнольда Пясецкого.
Эдвард Гавалюк, которого звали Эдзё, вошел в помещение в сопровождении надзирателя. Начальник Пясецкий погасил сигарету и поднялся.
— Оставляю его вам, пан комиссар, — произнес он, направляясь к выходу.
— Спасибо вам, пан начальник, — сказал Попельский. — Это будет не дольше, чем четверть часа.
Когда они остались вдвоем, Попельский кивнул узнику на стул.
— Садись, Эдзё. — Положил перед собеседником картонную пачку «Египетских». — Закуришь?