— Я знал, что ты во Вроцлаве, Лыссый, — прошипел Ханас. — И я решил сделать из тебя насильника… Моему самому лучшему человеку свою дочь велел похитить, а для полной конфиденциальности держал ее одну ночь в подвале, где она плакала и ей было грустно, а он ее охранял, этот хам и ворчун… А Артур лысый, как ты… Подверг страху мою единственную дочь! Это должно было выглядеть как настоящее похищение… Только на следующий день я послал ей мою старуху… А все это для того, чтобы ты не догадался об обмане! Весь Вроцлав тебя искал, наихудшая рептилия выслеживала тебя… Но никто мне тебя не привел… В обмен пихали мне в лапы разных лахудр… а в конце концов, ты сам ко мне пришел и привел мне человека, которого я преследовал всю жизнь… Который изнасиловал мою дочь и обманул меня, короля Подолья! Я должен быть теперь полковником Службы Безопасности или отцом, который должен отомстить за память покойной дочери и гаду глаза вырвать?
— Можешь не быть ни одним, ни другим, — объявил Попельский. — Потому что я могу тебя обмануть. Но я тебя не обману, Ханас!
— А откуда мне об этом знать? — Ханас брызгал слюной.
— Потому что я не преувеличиваю! — ответил Попельский. — И запомни, с завтрашнего дня я в безопасности в этом городе.
Наступило долгое молчание.
— Ты будешь в безопасности, — пообещал тихо Ханас. — Завтра будет объявление, что моя дочка Люся жива и здорова, а похититель пойман. Ты будешь в безопасности в этом городе, пока я в нем буду.
— А что с гадом? — спросил Попельский.
— Гаду я глаза выколю ложкой, — ответил Ханас. — Очень медленно и аккуратно выполню этот приговор. Но сначала издалека я покажу ему Люсю… Пусть хорошо насмотрится на своего ребенка…
Подвал дома на улице Пщинской, 22 изначально был кладовой, в которой много лет назад дядя Эберхарда Мока хранил изделия своего мясницкого искусства.
Теперь сидели в ней двое приятелей и вдыхали табачные ароматы. Одеты были празднично. Мок имел на себе темный двубортный костюм, белую рубашку и галстук в красную и желтую полоску, Попельский же — отлично сшитый черный костюм, черную рубашку и колоратку. Горячий чай, который они пили, и из одного, и из другого выжимал капли пота, так что хозяин дома ослабил галстук, а гость расстегнул колоратку — она торчала у него теперь с обеих сторон шеи, как уголки немодного, клееного, пристяжного воротника.
— Не хочу тебя критиковать, старина, — Попельский подцепил на вилку грубо отрезанный кусок заливной ножки, — но цвета твоего галстука, красный и желтый, не лучшим образом гармонируют с белизной рубашки и синевой пиджака.