отороченные стеклянными кружевами
или живой израненной плотью
стихотворения это как маленькие камешки
когда их много они шуршат внутри тебя
как шепчет галька
от дыхания воды
это так старомодно
размышлять о поэзии не как о чем-то что
преодолевает границы
а наоборот – запаковывает чувство или событие
в одну сложную неразрушимую вещь
стихотворения это вспышки камешки
и маленькие уязвимые вещи
стихотворения это внутренние вещи
это микроразрывы в сердце зарубцевавшиеся
они дышат в сердце как ласковые кроткие насекомые
трещат и немного покалывают
они – это работа боли и времени
они свет ослепительно тонкий
они работа скорби и радости
В 1995 году каждые три месяца мама уезжала на сессию в соседний город. Она работала на заводе, а в Братске был техникум, в котором она проходила курсы повышения квалификации. После ее учебы в трюмо еще долго лежали ее чертежи, записи на кальке и тяжелые черные тетради в клеенчатых обложках. Клетки в тетрадях вытерлись, но оставался ее синий жирный почерк. Иногда я перебирала ее записи, в них мне все было непонятно – инженерные формулы, таблицы с сортами древесины, графики и чертежи деревоперерабатывающих станков. Казалось, в этих бумагах хранится влажность. Они были тяжеловатыми, разбухшими и желтыми, как свежее дерево. Они пахли чем-то кисловатым и сухим. Листы прилипали к пальцам, они хранили на себе тонкую пленку древесной смолы.
Мама уезжала и оставляла меня с отцом. И все рассыпалось. Мама была матрицей, она структурировала время и пространство. Отец кормил меня слипшимися макаронами, а по дому бродили его друзья. В сад он меня не водил, я была одна. По телевизору я могла смотреть только два канала, но по ним не показывали ничего, что могло меня заинтересовать. Я, пятилетняя, была предоставлена сама себе. Еще был видеомагнитофон и всего одна кассета. На первой части кассеты были записаны клипы группы Enigma, помню страшный завывающий голос и аналоговый видеоэффект, с помощью которого человек парит на флуоресцентном фоне и двигает руками. Этой записи я боялась, было в ней что-то зловещее. На второй части кассеты был записан фильм Алана Паркера «The Wall». «Стена» вся была пронизана антимилитаристским пафосом, натуралистические изображения войны не были похожи на те военные хроники, что были доступны по телевизору. Я закрывала глаза, когда в самом начале фильма после взрыва камера плыла по телам раненых и останавливалась на мужчине с полностью замотанной окровавленными бинтами головой. Его лица не было видно, он весь был телом войны, страшным, проживающим боль и ужас. Обмотанная бинтами голова была похожа на те маски, которые в массовых сценах фильма были надеты на детей и взрослых. Я не знала нужных слов, но чувствовала сообщение фильма: нам страшно, и мы все равны перед тоталитаризмом и смертью.