Говядина шкварчит на тефлоновом подсолнечном
о скорой внутриутробной тьме.
Механистический кайнозой —
рецессивный ген эпохи оледенения —
денно и нощно гудит,
утрачивая всякую тишину, как рудимент.
Мы впитали артикуляцию насилия
с горьковатым кроманьонским молоком матери,
впитали артикуляцию отчаянья
с гортанными звуками колыбельных,
словно белковый фермент.
Заря-заряница уводит облачное пушистое стадо
туда, где непрерывная длительность,
туда, где с криком прорастала
доэволюционная первобытная речь.
Туда, где что-то на получеловечьем-полузверином пело, рыдало,
прежде чем себя размытое в скелеты облечь.
Заря-заряница по небу гуляла, ключи потеряла,
мать сыру землю золой посыпала.
Мать сыра земля всех принимала,
в глубине материковых слоев в мягкое кутала,
собой укрывала — нечем дышать, устала.
Сросшиеся с базальтом, гранитом окостеневшие формы жизни
веками хранили структуру времени, органическую память.
Литосфера прятала изрытое тельце в разноцветные мягкие мхи,
чтобы спокойнее погружаться в ничто, легче падать.
Мать сыра земля, пора все забывать,
нежилое древней тьме возвращать,
становясь просто ядрышко, круглый прозрачный камень.
Заря-заряница, не хочу больше ни с кем водиться…
забери бессонницу, энтропию — дай сон.
Молочная Земун говорит о простом,
шевеля шерстяными ушами…
я говорю не о том.