Звёзды срывались и падали, оставляя следы, похожие на коровьи жилы.
Мама шила.
Мама шила льняные скатерти, тоненькие салфетки, ибо скоро во двор выносить и столы, и стулья, чтоб усадить родню. Скоро раскладывать на полу матрасы и здороваться с тётей Софией, пахнущей рыбой и острым потом. Помнить бы всех двоюродных и троюродных, вышедших замуж в дальние рыбацкие деревушки, беременных третьим или четвёртым. Сестрицы скажут, что август выдался сухим и неурожайным, а сколько пыли привезли их мужья на руках и шинах!
Мама шила.
Мама шила широкое море, похожее на платьице-солнцеклёш, на донышко пластмассового стакана с апельсиновым соком. Самого синего моря нам, ожидающим свадьбы, вышивающим платочки инициалами, спрашивающим у соседей лишние раскладушки.
Гранаты горели, текли по плиткам двора. Уши закладывало, но мы твердили, что здесь грозы не бывает, что обвалов в горах не бывает, но что-то сломалось в воздухе, что-то рухнуло.
Полоска заката стала страшнее, шире.
Мама шила.
Мама шила.
А потом входили они и, коверкая наш язык, говорили, чтоб оставляли дома, и сады, и пироги на столе, чтоб уносили, что можно на себе унести, чтобы брали побольше тёплого, ибо присутствуем при смене эпохи, при свержении всех режимов.
Мама шила.
Мама шила мне платье белое, мастерила венок из бумажного флёрдоранжа.
А назавтра я шла через восточную часть города, ещё не занятую оккупантами, и тащила кожаный чемодан, набитый бельём и книгами, а белое платье несла на себе, потому что боялась помять. Потому что надеялась, что соберёмся снова, и будут нам звёзды, и ночь, и цикады, и будем ещё живы.
Если будем ещё живы, когда гранат терпким соком пальцы насквозь изранит.
Мама шьёт, и работе не видно края.