Каждый день Сантэн ездила верхом — сперва перед завтраком, а потом еще раз, прохладным вечером. Нередко Гарри составлял ей компанию и рассказывал истории о детстве Майкла или эпизоды семейной истории, когда они поднимались по лесной тропе на склон или останавливались у запруд под речными водопадами, чтобы напоить лошадей, — там вода падала с высоты в сотню футов, рассыпаясь белыми брызгами о мокрые черные камни.
Остальная часть дня проходила в выборе гардин и обоев, в наблюдении за работой мастеров, обновлявших дом. Сантэн советовалась с Анной по поводу новой организации домашнего порядка, играла с Шасой и пыталась помешать слугам-зулусам без конца баловать его; под руководством Гарри она осваивала искусство управления «фиатом», обдумывала приглашения, приходившие с каждой дневной почтой, и в целом занималась делами Теунис-крааля так же, как делала это в особняке в Морт-Оме.
Каждый день она и Шаса пили чай с Гарри в библиотеке, где он проводил большую часть дня, а он, поблескивая очками в золотой оправе, сидевшими на кончике его носа, частенько читал им то, что написал в этот день.
— О, как прекрасно, должно быть, обладать таким даром! — воскликнула как-то Сантэн, когда Гарри положил на стол листы рукописи.
— Ты восхищаешься теми, кто сочиняет? — спросил Гарри.
— Вы совершенно особенные люди.
— Ерунда, моя дорогая, мы люди самые обычные, просто мы настолько тщеславны, что нам кажется, будто другим будет интересно то, что мы можем сказать.
— Хотелось бы и мне уметь писать!
— Ты можешь, у тебя великолепный почерк.
— Я имею в виду, по-настоящему писать!
— Ты можешь. Запасись бумагой и начинай. Если это то, чего ты хочешь.
— Но… — Сантэн изумленно уставилась на него. — О чем бы я могла написать?
— Напиши о том, что происходило с тобой в пустыне. Это было бы совсем неплохо для начала.
Понадобилось три дня, чтобы Сантэн привыкла к этой идее и собралась с силами для попытки. Потом она велела слугам поставить стол в беседке на краю лужайки и уселась за него с карандашом в руке, пачкой бумаги и ужасом в сердце. И потом она каждый день испытывала такой же страх, когда придвигала к себе первый чистый лист, однако страх быстро исчезал, когда слова начинали течь на бумагу.
Она принесла в беседку несколько милых и знакомых вещиц, чтобы смягчить одиночество творческих усилий: положила на кафельный пол хорошенький коврик, поставила на стол дельфтскую вазу, которую Анна каждый день наполняла свежими цветами, а прямо перед собой положила складной нож О’вы. Им она затачивала карандаши.
Справа от себя Сантэн держала выложенную бархатом шкатулку для драгоценностей, в которую спрятала ожерелье Ха’ани. И когда ей не хватало вдохновения, она откладывала карандаш и брала это ожерелье. Девушка поглаживала яркие камни, перебирала их, как греческие четки, и их гладкая прохлада как будто успокаивала ее и заново наполняла решительностью.