– Я понял вас, хауптман. – Фон Мердер слепо зашарил в пустой кобуре, Дирк поднял и вручил ему разряженный «маузер». – Значит, я здесь больше не нужен.
– Вы выполнили свою работу, господин оберст. Дальше делом займутся те, кто создан для этого. Здесь нужны другие… специалисты.
– Мой полк… – лицо оберста на секунду исказилось гримасой то ли ярости, то ли боли, – он теперь ваш. Ведите его в Париж. Или куда заблагорассудится. Хоть в ад. Двести четырнадцатый его величества кайзера Вильгельма мертвый пехотный полк. Под моим началом служили славные ребята, хауптман, они вам понравятся. Славные, смелые, сильные…
– Уверен в этом. А куда вы направитесь?..
– Я всегда буду с ними. Я же командир двести четырнадцатого. Куда они без меня…
Тоттмейстер Бергер внимательно посмотрел на оберста и обронил:
– Это ваше решение. Но я надеюсь, что мне не придется… служить вместе с вами, уж извините за прямоту.
– Не придется. – Фон Мердер сказал это с полной уверенностью. – Вам не придется. Я все сделаю правильно. В голову, значит?.. Неважно. Доброго вечера, господа.
Оберст зашагал к выходу из штабного блиндажа. Двигался он так неловко, что можно было предположить, будто у него ампутированы обе ноги, а вместо них стоят грубые неуклюжие деревяшки.
– Доброго вечера, господин оберст, – сказал ему в спину тоттмейстер Бергер.
Изможденный, нечеловечески спокойный, с темными звездами вместо глаз, то ли человек, то ли высеченная из неотшлифованного грязно-белого мрамора фигура, он изучал собственную ладонь, мгновенно забыв о чьем-то присутствии. Наверняка и мысли у него были такие же, тяжелые и спокойные, как бегущие по непроглядной поверхности холодного моря волны.
И Дирку отчего-то показалось, что самое страшное таится именно за этой поверхностью. Но заглянуть туда не мог никто из ныне живущих, там, отделенная от окружающего мира так же надежно, как Госпожа отделяет своих слуг, жила душа тоттмейстера Бергера, человека, чудовища и магильера.
И внезапно, с беспощадной жестокостью, пришло понимание.
Понимание мягко ударило в грудь, как шальной осколок, и застряло в ней. Ледяная истина, покрытая бритвенно-острыми зазубринами. Столь простая и очевидная, что казалась отражением собственных мыслей, выдернутым наружу. Слишком страшным, чтобы долго смотреть в него. И слишком тяжелым, чтобы можно было забыть.
Истина вырвала из мертвого тела Дирка остатки потрохов, вывернула наизнанку, оглушила. Она была беспощадна, но в то же время проста, а простые вещи не знают чувств, они просто существуют, подчиняясь определенным законам. И эта истина родилась в сознании Дирка не для того, чтобы принести ему мучения. Скорее, напротив, мучения последних дней помогли ему увидеть ее, ясно и отчетливо.