Он немного успокоился – достаточно для того, чтобы составить четкий словесный портрет, – и наконец один дорожно-ремонтный рабочий сказал ему, что видел похожую на Кэти девушку. Она ехала на запад в большом автомобиле вместе с грузным мужчиной, который курил сигару. А трубочист заметил, как она покидала город, и в руке держала золотисто-синюю сумку, и шла она не оглядываясь, и поступь ее была тверда.
А потом работник автозаправки передал Марвину записку с торопливым почерком: «Милый Марвин, умоляю, постарайся меня понять и простить. Я много раз пыталась объяснить тебе, не могу остаться…»
Этим письмо не заканчивалось, но женское горе настолько исказило слова, что распознать их не взялся бы никто. Все же Марвин с помощью дешифровальщика прочел заключительные слова:
«Но я всегда буду любить тебя и надеяться, что ты не держишь обиды и порой вспоминаешь меня добрым словом. Твоя Кэти».
Описать бурю в душе у Марвина невозможно, как невозможно описать полет цапли навстречу утренней заре: и то и другое невыразимо, неизъяснимо, непередаваемо. Достаточно сказать, что он помышлял о самоубийстве, но в конце концов решил: нет, это слишком слабый жест.
Как же пережить трагедию? Топить горе в вине – удел слезливых нытиков. Уход в отшельники – не что иное, как поступок капризного ребенка. Ни один вариант не показался Марвину спасительным, а потому и не был выбран. Наш герой не проливал слез и не проклинал судьбу; он лишь оцепенело, как зомби, проживал очередной день и очередную ночь. Ходил, общался с людьми, даже улыбался. Ему никогда не изменяла вежливость. Но Вальдесу, близкому другу, казалось, что настоящий Марвин исчез в мгновенной вспышке отчаяния, а его место заняла неряшливо сконструированная модель человека. И хотя этот двойник неустанно имитировал человечность, казалось, что в любой момент он может рухнуть от изнеможения.
Вальдеса это и удивляло, и раздражало. Еще никогда старому, многоопытному мастеру поиска не доставался такой сложный случай. И он не жалел усилий, чтобы вывести друга из состояния живого трупа.
Вальдес попытался применить сочувствие: «Прекрасно понимаю, каково тебе, мой невезучий компаньон; я ведь тоже когда-то был молод, и мне довелось пережить нечто очень похожее, и тогда я понял…» Это нисколько не помогло, и Вальдес прибег к грубости: «Да проклянет меня Господь за то, что сую нос не в свое дело, но все же спрошу: долго ты еще собираешься убиваться из-за удравшей вертихвостки? Клянусь ранами Христовыми, в нашем мире баб не счесть, и тот не мужчина, кто хнычет в углу, когда кругом столько любвеобильных милашек…»