– Не угодно ли вам присесть? – Месье Жюль грациозно опустился на полудиван от Дэвида Огилви, обитый столь модной в том году афганской парчой.
– С превеликим удовольствием. – Марвин расположился напротив в восьминогом кресле эпохи Иоанна IV, с палисандровыми подлокотниками и спинкой из пальмовой сердцевины.
– Не желаете ли вина? – с непринужденной деликатностью осведомился месье Жюль и кивнул на бронзовый кувшин, который сам Дагоберт Хойский инкрустировал золотом.
– Благодарю, но, может, чуть позже. – Марвин смахнул пылинку со своего плаща. А плащ у него был из зеленого баптиста, с цветным подбоем и фильдеперсовым позументом, сшитый по фигуре самим Джеффри с Палпинг-лейн.
– Могу ли предложить вам понюшку? – осведомился месье Жюль, протягивая платиновую табакерку, изделие Дерра Снедумского; на крышке методом точечной чеканки была изображена сцена охоты в Лэше, в Апельсиновом лесу.
– Пожалуй, не сейчас, – снова отказался Марвин, разглядывая серебряные, двойного плетения, шнурки своих бальных туфель.
– Я пригласил вас сюда, – резко перешел к делу хозяин дома, – с единственной целью: выяснить, способны ли вы оказать помощь в деле добром и справедливом, в деле, о котором, полагаю, вам ничего не известно. Я имею в виду предприятие мессера Лэмпри Хайта д’Огюстина, более известного как Просветленный.
– Д’Огюстин! – воскликнул Марвин. – Как же, как же! Я слышу о нем с тех пор, как был зеленым юнцом, с года ноль второго или ноль третьего, когда бушевала Пятнистая чума. Представляете, он гостил у нас в шале! Как сейчас помню вкус марципановых яблок, которыми он меня угощал!
– Я был уверен, что вы вспомните д’Огюстина, – тихо произнес Жюль. – Никто из нас его не забыл.
– И как поживает сей великий и добрый господин?
– Мы все надеемся, что он в добром здравии.
Марвин тотчас встревожился:
– Что вы имеете в виду, месье?
– В прошлом году д’Огюстин работал у себя в имении, в Дюваннеморе, это близ Мюэ д’Алансон, в предгорьях Сангрелы.
– Знакомые места, – кивнул Марвин.
– Там он заканчивал свой магнум опус, «Этику нерешительности», которому посвятил двадцать лет жизни. Как вдруг в Рунный кабинет, где он работал, ворвалась толпа вооруженных мужчин, подкупивших его телохранителя и преодолевших сопротивление слуг. Больше никто не мог за него вступиться, кроме дочери, которой, разумеется, не под силу было остановить незваных гостей. Эти неизвестные сожгли все наличествовавшие экземпляры рукописи д’Огюстина, а его самого связали и увели.
– Возмутительно! – воскликнул Марвин.
– Дочь, свидетельница сего омерзительного действа, впала в истому столь глубокую, что была сочтена мертвой, и только эта нечаянная симуляция позволила бедняжке избежать самой смерти.