— А меня и так, и так убьют. Пока меня оставляют в покое, но ведь спустя некоторое время, когда все войдет в свою спокойную колею, меня непременно уберут… — неожиданно священник помрачнел. — Мой конец так или иначе неизбежен: в одном случае на баррикадах, в другом от ножа, яда, револьвера или в тюрьме…
Эк его шарахает… Но горяч, горяч, а тут, как говорил Феликс Эдмундович, надо бы иметь холодную голову.
— Да бросьте, давайте лучше вместе сделаем настоящие профсоюзы, сильные, по всей России как вы и хотите, а не будем подвергать уже сделанное такому риску. Вы же людей на убой ведете!
— Никто никогда меня не понимал, и вы не понимаете. Рабочие меня любят, но боятся, вы вот ненавидите и совершенно незаслуженно обвиняете меня в том, в чем я не могу быть виновен. Но никто не задумывается о том, что ведь и у меня обыкновенная человеческая душа, что ведь и я такой же человек, как и другие люди, что и у меня такие же слабости, как и у других.
— Да через ваши слабости будут сотни убитых, неужели не ясно?
Гапон молчал. Помолчал и я, поглядел в окно и пожалел, что я не террорист — убить упрямую тварь и сорвать шествие. Или встряхнуть над пропастью, как Ленина. И снова проскочила мысль, что раньше я бы уже взбесился, а сейчас спокоен.
— Хорошо. Мы оставляем за собой право бороться против организации шествия, вплоть до изоляции руководителей Собрания.
— Если это угроза, то предупреждаю, что буду действовать только согласно моим убеждениям, — зыркнул Гапон исподлобья.
На том разговор и окончили.
Июль 1904
Два дня после разговора с Гапоном прошли в лихорадочных попытках исправить или направить ситуацию и начисто разбили наши иллюзии о том, что мы контролируем процесс.
Рабочие пригороды трясло, на Выборгской и Петроградской стороне, за Невской, Московской и далекою Нарвской заставами, на Васильевском и в Колпино шли собрания и митинги. Мы выдернули всех, кого только могли и направили в отделы “Собрания”, пытаясь достучаться и объяснить, что шествие ничем, кроме стрельбы и убитых, кончится не может.
Но — бесполезно.
Гапон ездил по отделам и произносил речи о том, что нужно идти, причем не просто рабочим, а с женами и детьми, скотина такая, а если царь отдаст приказ стрелять — ну ничего, значит, нет больше у нас царя. Прямо слышалось в этом бессмертное “А бабы новых нарожают”.
Брожение и общее возбуждение в городе нарастали, бастовали уже свыше ста пятидесяти предприятий, от многотысячных гигантов вроде Путиловского, “Треугольника” или Невского судостроительного до мелких заводиков и мастерских на два-три десятка рабочих, всего около ста тысяч человек, насколько мы смогли определить.